Оленья кавалерия. Очерки о русских первопроходцах - Волынец Алексей Николаевич
Удивительно, но в этой истории юный Еремей Пашков – фактически командир спецназа даурского похода – выглядит куда большим христианином, чем истовый протопоп.
В мемуарах Аввакума сын воеводы представлен как кроткий «малой», но именно Еремей в те годы вынес на своих плечах основные боевые действия за Байкалом, командуя всеми стычками с «непослушниками в тунгусских улусах». Именно он ходил в опасную разведку вниз по Амуру и добыл сведения о разгроме наследников Ерофея Хабарова маньчжурскими войсками. Словом, Еремей Пашков был опытным полевым командиром, явно привычным к боям и смерти. Тем поразительнее его способность к прощению. Умение раненого и измученного человека несколькими словами погасить новую стычку воеводы с протопопом тоже внушает уважение.
Воевода Афанасий Пашков отправил в страшно далёкую Москву подробное донесение о поражении и гибели отряда своего сына, но упоминать о молитве Аввакума, призывавшей погубить русское воинство, не стал. Едва ли сам воевода хотел выгородить протопопа – в этом тоже видна заслуга его сына, «добра человека» Еремея.
Еремей Афанасьевич Пашков проживёт долгую жизнь, спустя двадцать лет после описываемых событий станет воеводой в Киеве – в том самом городе, ради обладания которым царское правительство отказалось от большого похода за Байкал. Его внук станет личным денщиком императора Петра I, а правнук на исходе следующего XVIII века построит в Москве напротив Кремля знаменитый дворец – «Дом Пашкова», в котором ныне располагается первая библиотека нашей страны.
«Он меня мучил или я ево – не знаю…»
Афанасий Пашков пробыл воеводой «в Даурах» до весны 1662 года. Вообще-то в Москве ему назначили замену еще 20 октября 1559 года, но пока царский указ шёл через всю Сибирь, пока новый воевода, «тобольский сын боярский» Ларион Толбузин добирался в Забайкалье старым путём через Якутск, пока он искал Пашкова на просторах Даурии, прошло более 30 месяцев.
Лишь 12 мая 1662 года в Иргенском остроге Афанасий Пашков прочёл «царёву грамоту» о прекращении его полномочий за Байкалом. Новый воевода привез и царское предписание о возвращении Аввакума в Москву. «Велено ехать на Русь…» – написал об этом в мемуарах Аввакум. Как видим, три с половиной века назад Забайкалье в восприятии русских людей ещё совсем не считалось Россией.
Пашков покинул Иргенский острог в самом конце мая 1662 года. Протопопа он собой не взял, Аввакум поедет «на Русь» отдельно. Однако при всей взаимной ненависти бывший воевода оставил для детей Аввакума «с молоком корову» и нескольких коз – приличное богатство по меркам первых русских обитателей Забайкалья. Об этом факте, не укладывающемся в привычный образ жестокого боярина Пашкова, написал сам Аввакум в первой редакции своего «Жития»…
Позади остались пять тяжких лет – канувшие в небытие амбициозные планы покорения «Китайсково и Богдойсково государств», неудавшееся объединение всех русских сил на Амуре, надрывная рубка леса для будущих острогов, ледяные бесснежные зимы, бесконечная малая война с «тунгусами» и «мунгалами», и голод, столь же бесконечный, как просторы к востоку от Байкала.
Из четырех сотен «служилых», пришедших с Пашковым «в Дауры» спустя пять лет осталось в живых 75 человек. Этими малыми силами обороняли три стратегических острога, построенные под руководством Пашкова – Нерчинский, Иргенский и Телембинский (сегодня это село Телемба в Еравнинском районе Бурятии, в 80 километрах на север от Читы).
С точки зрения царского правительства той эпохи Афанасий Пашков не совершил ни подвигов, ни преступлений – ему не полагалось ни наград, ни наказаний. Но почти сразу по возвращении из Забайкалья некогда властный и амбициозный воевода отрёкся от мира, стал монахом и вскоре умер. Монахиней стала и его жена – «боярыня Фёкла Симеоновна», как называет её в мемуарах Аввакум – прошедшая с мужем всю Даурию, не раз помогавшая ссыльному протопопу и его семье. Вдова первого забайкальского воеводы станет игуменьей Вознесенского девичьего монастыря, располагавшегося прямо в московском Кремле.
Вслед за Пашковым вернулся в Москву из Забайкалья и ссыльный протопоп. Ненадолго он вновь попал в фавор к царю. Удивительно, но именно Аввакум – перед тем как его за непримиримость вновь сошлют в уже последнюю, действительно смертную ссылку – совершил постриг в монахи Афанасия Пашкова. Два забайкальских недруга примирились. Как писал в мемуарах Аввакум: «Десеть лет он меня мучил или я ево – не знаю, бог разберёт…»
Пашков не смог выполнить царский «наказ», но оставил в Забайкалье плацдарм из трёх острогов. Узнав о страшном голоде, Москва распорядилась выделить 1200 рублей – внушительную для той эпоху сумму – на покупку хлеба «в корм даурским служилым людям». Всех выживших к востоку от Байкала наградили. И наградили по меркам той эпохи тоже вполне щедро – как гласят архивные документы 1663 года: «Послано нашего государева жалования Даурским служилым людем сукон Анбургских розных цветов, по четыре аршина человеку, да на рубашки и на портки тысяча аршин холстов…» В XVII веке «Анбургским сукном» именовалась самая дорогая импортная ткань, цветная и яркая, обычно шедшая на кафтаны царской охране и столичным стрельцам.
Выжившим «даурским служилым людям» выплатили и повышенное, по сравнению с обычным казачьим, жалованье – «против иных сибирских городов с прибавкою…»
«И родилась репа добра гораздо…»
Сменивший Афанасия Пашкова на забайкальском воеводстве Ларион Толбузин почти сразу написал в Москву о главной проблеме региона: «…а хлеб в Нерчинском остроге и на Иргень озере не родитца, и без присыльных хлебных запасов в тех острогах служить государеву службу никакими мерами не мочно…»
Первые русские, пытавшиеся жить в Забайкалье, не сразу научились вести здесь сельское хозяйство. Мешали иной климат и непривычные почвы. В годы воеводства Афанасия Пашкова мешало и то, что все силы были брошены на возведение новых острогов и заготовку леса для так и не построенных крепостей по Амуру. Серьёзно помешал и тот факт, что Пашков в голодающем Забайкалье так и не дождался обещанных из Якутска серпов и кос – в «варварской стране» Даурии эти орудия труда было в те годы ни купить, ни сделать.
Лишь спустя два десятилетия к востоку от Байкала научились выращивать отличные урожаи. В 1681 году на имя самого царя из Нерчинского острога пришло длинное донесение, довольно необычного содержания. Царю подробно сообщали не о политике, не о походах и войнах, а об урожаях ржи, пшеницы, овса, ячменя, гречихи, гороха, конопли и репы. Первую репу за Байкалом сеял «нерчинской сын боярской Микифор Сенотрусов», он же собственноручно, вместе с воеводой, подписал послание царю: «…а репу Микифор сеял по два года, и родилась репа добра гораздо… И милосердием Божиим идёт хлеб гораздо добре, лучше прошлого…»
Это, кстати, еще один фактор успешности первопроходцев, которые не только воевали – весь XVII век проводилась поощряемая из Москвы политика «заведения пашен», то есть создания на новых землях Сибири и Дальнего Востока опытных посевов привычных русским сельскохозяйственных культур. Так что первый «добрый» урожай репы в Забайкалье справедливо рассматривался как стратегический фактор, о котором стоит сообщить самому царю.
Спустя поколение после первопроходцев Петра Бекетова и Афанасия Пашкова забайкальский хлеб стал «гораздо добре, лучше прошлого», но воспоминания о голоде и массовой гибели в первых острогах «смертоносной Даурии» навсегда укоренились в народной памяти. Уже в начале следующего XVIII века в Забайкалье возник культ «местночтимых» святых – иргенских мучеников, погибших в Иргенском остроге воинов.
Если Нерчинский острог со временем превратился в крупный по меркам той эпохи город дальневосточной России, то острог близ озера Иргень разобрали «по ветхости» уже в 1708 году. Спустя три десятилетия побывавший в Нерчинском уезде академик Герхард Миллер оставил запись: «Есть часовня на том месте, где до этого стоял Иргенский острог… Эта часовня построена в честь трёх новых, еще не канонизированных святых, о чем один житель ближайшей деревни, по его утверждению, часто имел видения…»
