Дима - o f2ea2a4db566d77d
здесь поблизости, и она у меня недавно спасалась. Заявилась поздним вечером 27 февраля
совершенно растерянная, со свитой и собачкой. Только вчера съехала. Так все вместе и
сидели в коридорчике… У Матильды ведь в юности был роман с государем, вы знали?
Ники… Как это трогательно. Предполагаю, Кшесинская боялась, что эту карточку
обнаружат при ней во время обыска, вот и спрятала её в журнал.
Довольный своей сообразительностью, Юрьев стал на вид даже немного выше и растёкся
тщеславной улыбкой. Но уже через несколько секунд вдруг закричал в гневе:
-
Стерва!
Федотов вскочил и приготовился бежать.
-
Я не хотел, - жалобно проскулил он.
- Да причём тут вы?! Стерва! Кшесинская – стерва. Значит, свою шиншилловую шкуру
она спасла, а у меня фотографию ради Бога пусть находят?! Вот и давай после этого приют
всяким танцоркам. Какое умопомрачительное коварство!
- Я верну ей, - предложил Пётр Георгиевич.
- Да не стоит. Всё равно тут ещё остался её саквояж. Наверняка скоро за ним пришлёт.
-
Я верну, - настаивал Федотов.
В его голове созрел план. Сохранив портрет Николая II для Кшесинской, он мог ждать
помощи на самом высоком уровне.
- Ну как вам будет угодно, - Юрьев быстро оттаял. – А не хотите ли прогуляться, Пётр
Георгиевич? Я не был на улице уже несколько дней. Ну и что, что стреляют? Они, может,
теперь всегда так станут.
Ники перекочевал во внутренний карман профессорского пальто.
-
Какие люди! Какие звуки! Какие митинги! – восторгался Юрий Михайловчи на
прогулке.
Его ноздри активно двигались, всасывая первые запахи весны. А Федотов видел только
снег. Он затравлено шарахался от проносившихся мимо автомобилей и голодных царапов,
которых на улице оказалось великое множество.
- Как они быстро плодятся, - Пётр Георгиевич прикрывал рот рукой, боясь заразиться
словесьем.
- Да в этом определённо что-то есть! В высшей степени занимательно… Колоритно!
Они направились в сторону Троицкого моста.
- Смотрите, Пётр Георгиевич, в этой милой листовке говорится, что всё самое
интересное сейчас происходит в Таврическом дворце. Туда безостановочно движутся
воинские части, дабы присоединиться к народной армии. Ах как это интересно! Пойдёмте и
мы?
Старик Федотов не был уверен в своих силах. Длительная прогулка до Литейного и
обратно до сих пор аукалась ему нестерпимой болью в суставах. Но он всё же подчинился.
- Какие толпы! Какие лица! – восторгам Юрьева не было конца. – Это ведь тоже моя
аудитория, в некотором роде… Ах какие милые красненькие флаги! Знаете, в городе сейчас
41
недостаток продовольствия, но зато в изобилии шампанское. Солдаты разграбили дворцовые
погреба. Пойдёмте лучше куда-нибудь пить, а?
Неожиданно хлынувший люд оттеснил Федотова на мостовую. Ему стало плохо. Видимо,
это была атака царапов. Потеряв сознание, он упал прямо на дорогу, но его тут же забросили
в ехавший мимо грузовик и куда-то повезли. Когда Пётр Георгиевчи очнулся и попробовал
возмутиться, его снова выкинули на мостовую. Он был уже около Невского, со стороны
Аничкового дворца.
- Федотов, милейший, где вы? – удивился в другой части города артист Юрьев. – А ну
да ладно, - и пошёл на Пантелеймоновскую. Смотреть, как ветер разносит вдоль
заснеженной улицы сгоревший архив «Третьего отделения», ведавшего политическим
сыском.
А Федотов, тем временем, вдруг различил в толпе кадета Владимира Дмитриевича
Набокова. Они не были представлены. Но в ошпаренном отчаянии, уже мало себя осознавая,
профессор всё-таки воспользовался этим подвернувшимся шансом. И бросился в сторону
государственного деятеля.
- Спасибо за всё, что вы сделали! – зачем-то кричал он в экзальтации, тряся Набокова за
руку.
-
Что вы, что вы, - растерялся кадет.
- Но только Романовых нам не оставляйте, - закричал Федотов ещё громче. – Нам их не
надо!
Толпа откусила его и швырнула на тротуар. Профессор осел на землю. Заплакал, скуля:
-
Я не успел… Не успел сказать об инвалидах… Владимир Дмитриевич, не уходите, не
бросайте меня…
Пётр Георгиевич хныкал, словно потерявшийся ребенок, но и удивлялся самому себе:
-
Зачем я так про Романовых? Я же не думаю так на самом деле. Или думаю? Или это
царапы вынудили меня сказать?
Он совершенно запутался.
- А может, это моя душа заговорила? Может, ей известно? Вдруг она чувствует, что
Романовы заоодно с царапами – вот и не выдержала? Так они заодно? Ведь возможно же,
если они допустили всё это. Попустили… Да что же происходит, в конце концов? Что
стряслось?!
Завтра на том месте, где обмяк надорванный Федотов, будут жечь орлов.
-
Надо идти в Таврический дворец, - встрепенулся профессор. – Там все. Я смогу
убедить. Юрьев поможет. Набоков добрый. Не надо закрывать. Только смените название.
Спасите нас…
Но вместо того, чтобы двигаться по направлению к Шпалерной улице, Пётр Георгиевич
пошёл совсем в другую сторону – вдоль Фонтанки. И углубился в переулки вокруг
Апраксина двора. Его город перевернулся.
Косящими глазами Федотов взглянул на небо. Там что-то мельтешило. Приглядевшись, он
различил мириады слов. Всё небо было покрыто волнующимся полотном маленьких слов,
шедших слитно и начинавшихся со строчной буквы.
…небонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебо…
…небонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебо…
…небонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебонебо…
…синеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинеесинее…
…облакооблакооблакооблакооблакооблакооблакооблакооблакооблакооблакооблако…
…лучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучилучи…
Что видишь – то и читаешь. Федотов догадался, что это не слова написаны по живому, а
сама реальность состоит из слов, является ими. Материя всех окружавших его предметов
дышла, вибрировала прекрасной словесной вязью. Даже одежда на нём. Даже его кожа.
42
…кожаволосоккожаволосоккожаволосоккожаволосоккожаволосоккожаволосоккожа…
Совершенно неожиданно профессор увидел потаенную структуру мира, в котором так
долго и бессмысленно жил. Ему явилась сама основа мира. И он не мог не улыбнуться
влюблёно.
Федотов снова посмотрел на небо. И заметил странное. В одном месте словесная вязь неба
колыхалась особенно резво. Она как будто дыбилась под силой чего-то, жавшего на неё с
внутренней стороны полотна. Так будет, если засунуть руку под свитер и изнутри тыкать
пальцем в ткань.
Что-то хотело прорваться в Петербург сквозь плотную идеальную вязь слов.
И неожиданно в небе образовалась трещина. Пётр Георгиевчи моментально понял, что это
работа царапов, – две небесные строки покорно разошлись. Тонкая царапина начала
шириться и вскоре превратилась в легко заметную рану. Красную, как и у всех живых
существ. А из образовавшейся расселины что-то сунулось. То ли гигантский язык, то ли чья-
то нога в красных кальсонах. Федотов испугался и побежал в сторону Садовой улицы. Не
оглядываясь.
-
А ну стой! – крикнул сзади вполне человеческий голос.
Профессор с упавшим сердцем подчинился.
- Предъяви документ, - за спиной Федотова возникли два солдата. Явленная словесная
вязь испарилась. Рана на небе больше не висела.
- Конечно, конечно, - облегчённо зашептал Пётр Георгиевич и вытянул из внутреннего
кармана пальто, как ему казалось, нужный документ.
Но это был фотопортрет Николая II.
-
Ники? – хором икнули солдаты. Они явно растерялись.
-
Ники? – переспросил не понимающий Федотов.
- Ники – ткнул грязным пальцем в карточку один из солдат.
-
А…
Профессор не знал, что сказать. Но из всех возможных ответов он выбрал самый
непригодный.
-
Это не мое. Оставьте себе, если хотите. А я пойду, ладно?
Вооруженные солдаты неуверенно переглянулись и отступили. Федотов же, развернувшись
на каблуках, снова угодил в водоворот Апраксина двора – неестественно безлюдного.
Сперва профессор шёл медленно, не оглядываясь. Затем ускорил шаг. Потом не выдержал
и всё-таки обернулся. Солдаты пропали. Но зато по левую руку Федотова теперь стояла
рысь. Старик так и оцепенел.
Это была не обыкновенная сибирская или европейская рысь, а, скорее, каракал, водящийся
в африканских, западно-азиатских и индийских степях. Но никак не в Петербурге. Эту
