Георгий Адамович - Письма Г.В.Адамовича к З.Н. Гиппиус. 1925-1931

Статью Философова о Степуне я не видел, — но слышу уже не раз, что она блестяща[374]. Сохраните ее для меня, пожалуйста. Я вообще поклонник Философова (был, — т<ак> к<ак> теперь не читаю) — это наименее разделенная любовь в моей жизни! Говорят, он теперь обижает Даманскую вместо меня[375]. Все это радотаж — не будьте в претензии.

Есть журнальные планы, почти совсем достоверные и слегка в другой комбинации, чем я Вам говорил[376]. И с буквой Ъ, чтобы окончательно рассеять Ваши сомнения[377]. Редактор, или, вернее, — ры мечтают получить от Вас прежде всего стихи, которых давно никто не видел.

Ну вот. Здесь сыро и «осеннее».

Надеюсь скоро Вас видеть. Целую Ваши руки и желаю поправиться.

Преданный Вам Г. Адамович

9, Bd. Edgar Quinet Paris XIX

28 июня 1929

50

2/IX-1929

Дорогая Зинаида Николаевна

Я Вам вчера написал письмо на двух листах — ответ о большевиках[378]. Но не послал, перечитав, — и не пошлю. Говорят, неясность слов от неясности мыслей. Не думаю, что всегда. Мне показалось что все, что я написал, — мимо, и оттого бесцельно, но только в словах мимо. Главное, пожалуй, в отсутствии непримиримости — в физиологическом отсутствии, кровном. «Не чувствую пропасти», готов дебатировать о взаимных уступках. Затем многое другое — «идейное». И в глубине — предпочтение живой собаки сдохшим львам, о чем мы не раз с Вами беседовали, всегда расходясь.

Но вопрос Ваш слишком в упор, с чего я то письмо и начал. И тут же Вы признаетесь, что Вас толкает любопытство. Это меня слегка и расхолодило. Мне не интересно говорить с Кантом или Платоном, если нет надежды их убедить. И не от самонадеянности — а от того, что «хочу, чтобы было как хочу» в мире, везде. Любопытство те laisse froid[379]. Должен, однако, признаться, что Ваша абсолютность в непримиримости у меня под сомнением — не то что я действительно надеюсь Вас «переубедить», а думаю, что Вы не так все упростили, чтобы ни дрогнуть, ни поколебаться, — это слишком бы Вам противоречило. Собственно, непримиримость не то слово. Конкретно, со Сталиным или Зиновьевым — конечно, непримиримость. Но с большевизмом вообще, с «большевизанствующим» духом времени и с Россией придется поторговаться, и здесь, для общего дела в самом последнем и глубоком смысле, надо бы друг другу помочь. Они нам и мы им.

Но опять выходит вода или «слова, слова, слова».

Ну вот — на этом кончим. Простите, что ничего, в сущности, не ответил.

Еще вот что: завтра, во вторник, я не могу к Вам приехать — очень жалею. Надеюсь, что Вы письмо получите вовремя — а может быть, и Влад<имир> Ан<аньевич> позвонит мне. Когда хотите на этой неделе свободен, кроме субботы. Или на той, кроме понедельника и субботы. Целую Вашу руку.

Ваш Г. Адамович

51

<Штемпель: 21.IX. 1929>

Дорогая Зинаида Николаевна

Несколько дней хочу написать Вам — но тщетно. Я был болен и с «пустой головой», что со мной бывает теперь часто. Очень бы хотел приехать к Вам — если можно, напишите, когда. Это будет последний визит. Il est grande temps de renter[380]. Дон-Аминадо уже объявил свой вечер — значит, сезон начался[381].

Относительно стихов: я с Вами не согласен[382]. Вы одобряли худшие мои стихи, чем эти. Более ясные, но худшие. Не важно совершенство и степень приближения к нему, важна эссенция — по-моему. В этих стихах ее больше, чем бывало во многих прежних. Но знаете: я прочел у Вас упрек в «скучновато-слабой смертности, как у Анненского» — и восхитился двусмысленно-тонкой точностью выражения. А оказалось — стертости. Это верно, но обыкновенно-верно.

Про мировоззрение — это хорошо, что Вы «отступились», хотя и с недовольством. Ни до чего нельзя договориться. Если Вы «деятель» — можно, но если «созерцатель» — нельзя. Все непонятно так, что двух слов не скажешь. Кстати, ввиду того, что Вы теперь специалист по католичеству, объясните мне, пожалуйста, в следующий раз, какое есть у католиков течение, которое искупает и умоляет за грех католицизма, общий? И не так ли это, что католицизм весь земной и утверждающий, — а те, им же допущенные, умоляют простить за то, что он не небесный, и вообще просят у Христа прощения за «великого инквизитора»? Меня это очень интересует.

Затем еще вопрос уже позвольте мне из моего любопытства к Вашему мировоззрению, а не обратно: за что Бог наказал Адама и Еву — за то, что 1) они его ослушались? или 2) именно и особенно за то, что вкусили от древа познания? Это крайняя и глубочайшая разница, с выводами на всю историю… Вообще же, чтобы узнать или «выработать» мировоззрение надо не предлагать вопрос о большевиках, который есть мелкий случай, а вовсе не конец света и царство дьявола[383], — а вот так с двух-трех сторон подорвать всемирную сущность истории и жизни. И еще: можете ли Вы допустить, без игры ума, парадоксов и проч., «честно и серьезно» — что цель всей жизни должна была бы быть смерть, возвращение «домой, домой»[384]?

Простите, что я сегодня к Вам в оппозиции.

Преданный Вам Г. Адамович

52

Дорогая Зинаида Николаевна

Мне Оцуп передал в Париже Ваше письмо, и я собирался ответить Вам — «по существу». Но вот я опять в Ницце. Меня сюда вызвали по телеграфу, и я в тот же день выехал. У моей сестры случился паралич на почве сердечной болезни[385]. Это очень серьезно, и, если она поправится, будет очень долго <так!>. Она не говорит и, по— видимому, наполовину потеряла рассудок.

Как Вы живете? В Париже я был всего две недели. Там все занято будущими «Числами»[386]. На верхах — интересуются чуть-чуть скептически, на низах — препираются до истерик, кому попасть в первый номер. Как видите, все то же. Оцуп лавирует не хуже Бриана[387]. Я думаю вернуться — если все будет благополучно, в конце месяца. Напишите мне, пожалуйста. Вышла ли Ваша книга[388]? И вообще — «что и как»?

Целую Вашу руку.

Преданный Вам Г. Адамович

8 ноября <1929> Ницца

53

Дорогая Зинаида Николаевна

Спасибо за письмо. «Конец литературы»[389], окончательный, и я даже писем не умею больше писать, правда, — иначе как «скользя». Все не то и все слова vous trahissent[390]. Представьте себе: вчера пришло письмо от моего брата, из Сербии[391]. Он умный, и вполне человек. Но я прочел обращение к моей матери[392] — «страдалица-мать», и ужаснулся. «Как можно, как не совестно и т. д.!» Между тем это обычные и прекрасные человеческие слова. Что же нам делать без них?

Не удивляйтесь, что я в домашних бедах предаюсь умственному «блуду». Хуже было бы притворяться: «Я не могу ни о чем думать»[393]. Могу, и даже очень. Здесь все то же приблизительно, но, кажется, опасности уже нет, непосредственной, а есть долгое и изнурительное прозябание. Я собираюсь через несколько дней в Париж. Простите, что не приехал к Вам. Никуда почти я не выходил, а надолго тем более.

Целую Вашу руку.

Преданный Вам Г. Адамович

19 ноября, Ницца

54

<15 августа 1930>[394]

Дорогая Зинаида Николаевна

Я никуда «далеко» не поехал, сижу здесь, и дней через 10 буду в Ницце — надеюсь, по крайней мере. Только это тайна — для Гершенкройна и Бахтина я уехал «куда-то», в недосягаемые места[395]. Спасибо за приглашение приехать к Вам с ними, но раньше сентября я на Villa Tranquille не окажусь[396]. Мне Герш<енкрой>на хотелось бы видеть, но не здесь и не целый день.

Ваше письмо (с Ант<оном> Крайним я не совсем согласен[397], но passons[398]) меня удивило и отчасти даже огорчило. Это относится к Вашей беседе с Д<митрием> Сергеевичем[399]. Я готов поставить сто восклиц<ательных> знаков! Неужели Вы правда думаете, что я «ничего об Атлантиде не думаю»?[400] Об Осоргине — да, о Берберовой — да[401], а об этом так-таки ничего, и оттого промолчал в рецензии? Позвольте Вам ответить конфиденциально — я думаю, когда читаю (вообще когда читаю Д<митрия> С<ергеевича> — не только это, а все), очень много, но, правда, смутно. Ко многому, очевидно, я тут не приспособлен, — вроде глухонем. Т. е. не вполне знаю, «о чем», cela m’echappe[402], и разумом я не могу дополнить то, что не слышу «нутром». Но меня многое поражает какими-то отблесками, которых ни у кого другого нет, и еще непоправимым одиночеством, которое, к удивлению моему, сам Д<митрий> С<ергеевич> упорно отрицает. Но это все дело мое, личное. Я бы очень хотел когда-нибудь написать статью о «Мережковском»[403], но с полной свободой суждения, с откровенностью «рго» и «contra», и это мне сейчас было бы трудно, Вы поймете почему, хотя основной нотой у меня было бы абсолютное (и с «преклонением») признание царственности над Львовыми— Рогачевскими — это писал Блок[404] (и над собой, конечно), но с сомнением — все-таки не произошло ли какой-то ошибки в «отправной точке», да и была ли эта «точка», вообще откуда и куда, соответствует ли все построение какой-либо реальности или это вымысел? Ну, это неясно, но тоже passons.