Георгий Адамович - Письма Г.В.Адамовича к З.Н. Гиппиус. 1925-1931
Целую Ваши руки. Не сердитесь на первую часть письма. Это тоже в «сердцах».
Преданный Вам Г. Адамович
36
Дорогая Зинаида Николаевна
Наша переписка что-то не ладится в этом году, — т. е. не сбивается на «интересное». Нельзя же считать интересным то, что было до сих пор, — не то упреки, не то «пикировку». Разрешите уж и мне один упрек, — единственный и последний: как Вы не понимаете, что я иногда пишу или говорю «так», сам зная, что говорю ерунду, и в твердой уверенности, что это так воспринимается и партнером (или читателем). Это плохая привычка, может быть, но в оправдание-это пушкинская привычка, «tres Petersburg». Ни капли снобизма, а «в плоть и кровь». Ну вот, так я и написал Вам про Ахматову и Струве, а Вы мне в ответ нотацию. Конечно, можно всегда серьезно, — но лучше приберечь до крайней необходимости[304]. У меня ее еще не было.
Впрочем, довольно об этом.
Если Вы покупаете «Nouvelles Litteraires», прочтите в последнем номере статью Монтерлана «Толстой и семья»[305]. Очень грубо, до возмутительности, местами глуповато, но любопытно. Это, кстати, очень талантливый человек. Я Вам когда-то про него говорил. Очень верно, что «l’ideal de l’amour» — это любовь неразделенная. Мне всегда странно читать вещи настолько мои, свои за чужой подписью. А это бывает[306].
Если Вы уже на Альбе и ничего не имеете против меня принять, будьте добры, напишите, когда можно приехать. Мне все равно — только не в пятницу. Когда Вы напишете, тогда и приеду. Вы спрашиваете о стихах Познера[307] — мне очень нравится, хотя слишком слабые. Но мне приятна задумчивость и вообще «что я? где я?» — как гувернантка в «Вишневом саду»[308].
Надеюсь Вас скоро видеть. Целую Ваши руки.
Преданный Вам Г.Адамович
2. IХ.<1928>
<Адрес в Ницце>
37
<Штемпель: 11.9.<19>28>
Дорогая Зинаида Николаевна
При сем прилагаются стихи. Кроме одного, мне никакое не нравится на этот раз. Но и не отрекаюсь от них, конечно[309].
Я в поезде думал о Ваших. Если позволите общее замечание (не относящееся только к первому): им в чем-то мешает их непобежденная изысканность. Они крайне утонченны, и это сразу видно, на поверхности. Буало советовал faire difficilement des vers faciles[310]. Ваши — все время difficiles[311]. Все редкостно и неожиданно. Я знаю — это Ваш стиль, т. е. то, что не переделывается и не изменяется — не «манера», конечно[312]. Но я думаю, что если что-нибудь лет через 50 помешает Вам попасть в классики и хрестоматии, то именно это. Притом, не отговаривайтесь, что Вы в хрестоматию не хотите. Быть более антихрестоматийным в существе своем, более вообще «антиобщее место», чем Бодлер, нельзя. А все-таки он дописался, допрояснился, доосвободился, — не душевно, а стилистически[313].
Простите за эту критику. Вы хорошо знаете, она с «преклонением» в предпосылке.
Ночью прочел «Призонь» <3 посл. Буквы нрзб.>. По-моему, это порядочная дрянь. Главное, терпеть не могу трагедий из-за ерунды. Чего этот philosophe впадает в транс? Рассуждения интереснее беллетристики[314].
Целую Ваши руки.
Ваш Г. Адамович
38
<Штемпель: 15.9.1928>
Дорогая Зинаида Николаевна
Спасибо за письмо. Но я с Вами ничуть не «любезничал», наоборот, написал больше, чем думал — о Вашей странности в стихах. Кстати, я думаю, Вы на себя клевещете, говоря, что это от школы и времени. Это вы давно победили в себе — не Бальмонт же Вы. Но есть другое, очень личное и потому трудно преодолимое. То, что Вы написали о своих стихах, — мне крайне интересно.
А о моих — перевешивает «приятно». Вы комплиментов не расточаете, но у скупых людей все ценишь. Насчет своей «поэзии» я не обольщаюсь, кажется, и не преувеличиваю в ней ничего[315]. Но неповторимости очень хочу, и чаял бы мельчайшего в этом смысле бессмертия. Знаете, я больше всего люблю из того, что послал Вам, «Безлунным вечером…» Разве оно так повторяет то? В книге это, пожалуй, окажется только хорошо.
Надеюсь, если Вы приедете в Ниццу, — что Вы и Д<митрий> Сергеевич (и В<ладимир> А<наньевич>, конечно — если он будет с Вами) не вызовете меня в кафэ, а приедете в наш довольно скучный дом[316]. У нас даже взволновались по этому поводу и решили на случай чего пригласить для умного разговора о. Николая. Только Вы не выдавайте меня, что знаете про эти тайные пружины.
Целую Ваши руки. Надеюсь Вас еще видеть до Сербии[317].
Ваш Георгий Адамович
Никакого «противостоять» два раза быть не должно, я ошибся, переписывая[318].
39
< Paris, 1е 29 <октября> 1928. Бумага: La Coupole 102, Bd du Montparnasse >[319]
Дорогая Зинаида Николаевна
После Сербии, банкетов, и съездов, и орденов, и выговоров королю — «как живется Вам, как можется»[320]? Скоро ли едете в Париж? Я здесь уже с неделю. «Гран-сезон», как выражается Георгий Иванов, разгорается. В общем, довольно мерзко, но могло бы быть и еще хуже. Поэтому не ропщем. Я совсем не люблю Ривьеру, но когда приезжаю сюда — у меня «ностальгия» по свету и небу. Напишите мне, пожалуйста, tres chere madame[321]. Адреса два, на выбор, за неимением одного собственного: 1) Poste restante. Bureau XV, annexe I, rue Alexandre Cabanel, 2) Кантору, для меня. — 22, rue Eugene ManueL Paris XVI.
Целую Ваши руки.
Ваш Г. Адамович
40
<Штемпель: 19.11.1928>
Дорогая Зинаида Николаевна
Письма Ваши я все в исправности получил, и на ниццский адрес, и здешние. Спасибо. Здешние, впрочем, так суровы, что я «ума не приложу» — чем это вызвано. Вины за собой не знаю, кроме фельетона о Дон-Аминадо[322]. Но литература есть чепуха и чушь — т. е. такая литература, и в ней «все позволено». C’est ma profonde conviction[323]. Вообще, дорогая Зинаида Николаевна, если бы Вы знали, как мне надоели блюстители всяческой нравственности!!! Может быть, Вам обидно, но я Вас такой не считаю, поэтому и пишу Вам. Вообще, я к Вам полон нежнейших чувств, и литературно, и жизненно. Не сердитесь за признание.
Спаржа на днях сказал очень верно (для меня): «Раскрыл “Возрождение”, увидел статью “о большевизме Блока” и обрадовался, что З<инаида> Н<иколаевна>». Оказался Ходасевич[324]. Что Вы делаете и как живете? Собираетесь в Париж?
Вы на днях должны получить книгу о Каннегисере, со стихами и тремя статьями (Алданов, Г.Иванов и я)[325]. Большая просьба к Вам от семьи и «окружения»: напишите статейку в «Возрождении»[326]. Это очень Ваша тема — стихи и террор. Стихи средние, но по молодости. Они очень хотят, чтобы была пышная пресса, а кому же в «Ренессансе» писать?
Если будете мне отвечать, пишите, пожалуйста: 5, rue de l'Avre, Hotel «Chambre», № 21. Я тут хотя ненадолго, но пока поживу. Целую Ваши руки.
Ваш Г.Адамович
41
<Осень 1928.Бумага: Cafe-restaurant des Tourelles 23, Boulevard Delessert>[327]
Дорогая Зинаида Николаевна
Надеюсь, Вы уже в Париже. Как Ваше здоровье и можно ли Вас видеть?
Ваш Г.Адамович
5, rue de l'Avre (XV).
42
<29 ноября 1928. Почтовая бумага: La Coupole.
Cafe restaurant. Bar americain. 102, Boulevard du Montparnasse, Paris>[328]
Дорогая Зинаида Николаевна.
Начну с полемики о «нравственности»[329]: я не о себе писал, а о других — тут был процесс у Спаржи и некоторое общественное ахание по этому поводу. Вы, может быть, читали — было и в «Ренессансе», кстати, в премерзком тоне! Меж тем, Спаржа внутренне очень чистая и очень честная[330]. Но вот что удивительно: у меня до сих пор не было ни одного друга, о котором бы «что-нибудь не выяснилось». Это длинная и удивительная коллекция. Меня это наводит на горестные размышления. Но мне хотелось бы написать в этом роде «мемуары Мартынова»[331] — с философским послесловием о сущности добродетели. Вы, пожалуй, поморщитесь, что «устарело». Это для меня в Вас непонятно — а иногда отчудительно, как в то воскресение у Вас, очень мне памятное, когда речь шла о смертной казни, и Вы на меня махали рукой, что все это уже разъяснено, опровергнуто и т. д. Ну, оставим.
Предо мной лежит Авортон[332], только что полученный и еще не прочитанный. Перелистав, нахожу, что слишком много божественного, — но это впечатление поверхностное, по именам: все больше Евлогий или Бердяев[333]. Стишок прочел: ужасен, по-моему, второй Раевский, «один танцует вещь», «другой танцует так»[334]. С ним «Корабль» дотанцуется. И еще, в «Лампе» — зачем Вы обижаете Аненнского? Там, мимоходом[335]. Напомню Вам один Ваш афоризм — старый, который я помню 20 лет: «Жестокость оправдывается только любовью», — из «Дневника»[336]. У Вас с Анненским глубинное недоразумение. Вот если «Корабль» еще будет выходить, испросите мне у редактора разрешение на «Воспоминания об Анненском»[337] — вымышленные мемуары, как Платон о Сократе, excusez du peu[338]. Или другое, по божественной части — о конце, об истаивании или увядании христианства: не трактат, конечно, а «грустные заметки», с множеством, увы, увы!», но с нежеланием на этот счет обольщаться[339].
