Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко
– Середина моего времени это. Не полночь, но времечко перед последней звездой, – шепнула Ночь. – Не помирать тебе пока, Гнева, не помирать. Дальше идти. Рано тебе пока на ту сторону речки переплывать.
Ночь отступила, потянула плавно назад небесное покрывало. Чуть посветлел небосвод, и там, где должна была показаться вот-вот зорька, заиграли звёзды – хороводом, виноградом, дождём, ласковой перекличкой.
Хвоинка упала за воротник. Гнева поёжилась растерянно.
– Звёзды…
Запрокинула голову, не чувствуя ни рук, ни ног от схлынувшего страха, и задумалась впервые за эту ночь: может быть, не конец? Может, к рассвету дело идёт? Может, и самый тёмный час тает? Если пережить эту ночь, если подождать немного – может, и она обернётся светом?
Мелкий дождь полетел с небес вперемешку с хвоей и листьями. Паутинки липли на руки, на щёки, на сырую рубаху. Неторопливо светало. Гнева всё стояла на берегу, запрокинув голову, и рассветные лесные ладони гладили её по лицу, остужая. А сверху сыпали звёзды, новые и новые, белые, хрустальные, горячие, должно быть, что угли в печи, когда выпекают в ней первые осенние пироги со сладкой вишней, с потемневшими яблоками, с почерневшими краями и серединой пышной, ласковой, что лебяжий пух.
Осень-осень сон несёт,
Вечным будет тихий сон?
Долог будет, вмёрзнет в лёд,
Но уйдёт.
Дрёма
Задремала Гнева, как стаяли последние звёзды. Всякое мерещилось, а пуще всего – загадки, которые сама не помнила, где слыхивала.
– Золот хозяин – на поле; серебрян пастух – с поля.
– День спит, ночь глядит, утром умирает, другой сменяет[212].
– Не разобьешь горшочка – каши не поешь[213].
– Постелю рогожку[214], посею горошку, положу калач, никому не взять[215].
– Никому не взять, – шепнула Гнева, опускаясь в память.
Тьма
Звёзды ушли, ветер будил, мял реку. Зорька мелькнула и смерклась, снова всё накрыло густою тьмой. Но Гнева позабыла будто, что самый тёмный час перед рассветом приходит.
Позабыла – и оттого лесная, речная-озёрная, полная призвуков тишина сводила с ума, закладывала уши; ветер трепал подол, толкал в воду. Гнева, озираясь, слепо шарила, давя в груди ужас. Хотелось бежать отсюда, лететь птахой выше лесных крон, теряться в небесных вихрях. Хотелось, чтоб мелькнул меж корней золотой клубок. Ах, помчаться б за ним, и чтобы вывел если не в грядущее, прекрасное, светлое, то хотя бы в прошлое, мрачное, сказочное, да понятное, прожитое, пробытое и отплаканное.
Даже Ночь, даже царица-Ночь не шептала уже своих песен, даже лес уже вместо колыбельной шумел неразборчиво, дремотно и грозно. Всякая надежда показалась тщетной Гневе.
Стянуло в груди под рёбрами. Холод дошёл до самой души, до заветного ядрышка в сердце, самого горячего и волшебного. И так стало одиноко и пусто во всём мире, во всех на свете Тенях и Солонях, во всех царствах и мытарствах[216], что Гнева застонала, замерзая, и запела сама.
Слабо запела, срываясь; ветер уносил слова, ронял в реку и в землю. Рыбы сонно поднимали головы: кто смеет тревожить?
Осины шумели с укором: почто будишь? Ночные птахи щёлкали: перепеть нас задумала? Не перепоёшь! А время такое стоит перед рассветом, когда и нам умолкнуть пора, и утренним ещё зоревать рано!
Но Гнева пела, пела, медленно распрямляясь. Сбросила платок и пустила по ветру, а тот понёс наконец её слова, её сказку вдаль над рекой, за лес и за горы, далеким-далеко по Озёрам-Чащобам, по нарождавшейся после ночи Солони, по холодной и тихой Тени, по землям, по небесам.
Голос окреп, Гнева протянула руки к воде и ветру, расправила плечи, раскрываясь осени. Звёзды задержались послушать, и утренние птицы медлили ликовать, зазывая день.
Пела Гнева.
Осень тёмная, как лес,
Лес волшебный до небес.
Прежде песню доведу,
Чем уйду.
Ночная песня
Вышел бледный ломоть месяца, серп осени, прощание ночи. Всё кругом озарилось светом и Гневиной песней, мягкой и лёгкой, точно сон, точно светлое сновиденье:
Осень тихая моя,
Осень ясная моя.
Полынья и осенья́
Буду я.
Выглянули не облетевшие ещё листья на свет: бусая брусника, резной дуб, зубчатый вяз, былинная рябина. Выглянули и выстелили путь в утро. Застыли, не шевелясь, маня Гневу. Взмыли под кроны коростель и сыч, осы́пались в траву жёлуди. Сиял месяц, и мир подрагивал, позолоченный, зачарованный. На воду ложилась рябь от ветра, но не осталось ни холода, ни зяби, а только предутренняя росистая тишь да звенящая песня:
Осень вьётся серебром,
Прячет на зиму добро
В корабли далёких дум —
Я за ними вслед уйду.
Поднимались из-за речного изгиба давешние туманные корабли. Мотыльки плыли в паутинном воздухе, и вступала в Гневину песню свирель:
По брусничным по местам,
По черничным по кустам
Ветер тихо-тихо дул.
Я за ним вослед уйду.
Мир был чист, неподвижен; наступал медленно тот миг, когда Тень и Солонь становились целым. Не пройти было, не нырнуть иглой с той стороны да на эту даже в такой миг, но всё равно близко-близко оказывались Тенные шорохи, натягивалось полотно жизни.
По подтопленным мостам,
По лесам, по чудесам,
По предутреннему льду
Я уйду.
Прошла по тропе три шага, остановилась, обняв берёзовый ствол. Прикрыла глаза, провела ладонью по шершавым отметинам. Старой, старой была берёза, целая жизнь текла в ладонь сквозь кору и кожу.
Осень на руки возьму,
Осень заревом прижму
К истомившейся груди
И услышу я:
Иди.
Ночная сказка
В голос вплёлся другой голос – тёмный и низкий, плотный, будто парча с шитьём. А вместе с тем – лёгкий, летящий, прозрачный почти, словно рыбацкая сеть, которую закинули в небесные волны да поймали звёзды.
Гнева поняла, что поёт с нею сама Ночь, бесконечная, весь мир обнимающая ласковыми руками. В пении её теплились свечки с далёких ладей, слышались шёпоты свирелей, клик лебедей, плывших по снам. Сказки свои баяла Ночь: про золотых царевен и тёмных яг, про иные земли и чуждые имена, про ведуний и травниц, про души их – дивные, тайные, колдовские.
О кощеевых хоромах, о чёрных братьях, о венках
