Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко
– Ещё, матушка, расскажу про свадьбу, что давеча в лесу гуляли. Жених-то был лесной человек, невеста-то – человечье горе. Унёс их ветер в самую мою глубину…
Широко стелились леса и воды. Крепче, слаще пахло поздним яблоком. Защемило в груди. Далёкие голоса девок полетели над речкой:
«Осень-осень» – пошепчу,
«Осень-осень» – помолчу,
Кликну осень на пруду,
Гляну тихо на звезду
Да уйду.
К вечеру
Всё замерло. Зной разгорелся, лёг на лопухи, на папоротники, на сонные травы. Гнева сидела в палой листве, прижавшись спиной к избушке, – шли от неё тьма и прохлада. Солнце застыло, облака встали, река отражала неподвижный лес. Не вздыхали по берегам сосны, умолкли птицы. Гнева поднесла руку к лицу, убрала со щёк волосы; коса растрепалась, ворот сбился. Одолевал сон, одолевал голод. Не было ни комарья, ни мух. Не блеяли овцы, не смеялись девицы, не стучал никто топором. Пастушья свирель, что пела утром, и та затихла.
Гнева глянула в позеленевшую реку, что проглотила и лес, и небо. Не было там, в отражении, ни движенья, ни жизни, а только покой. Не страшно и не темно было, и не было там желаний. Но она-то, Гнева, не там! Она – здесь, на берегу, жива ещё, и при мыслях о прошлом, о батюшке, о владыке, сжимается сердце, горячо и больно становится, подступают слёзы…
Отдышавшись, сощурилась, поглядела на солнце: не отломился ли тихий луч, птичий клич, наточенный меч? Солнце стояло белым шаром над лесом выше гор, выше облаков. Сквозь слёзы, сквозь слипшиеся ресницы солнечные лучи обратились острым венцом. Снова кольнуло сердце.
Гнева склонила голову, закрыла глаза. Тихо-тихо было кругом, так тихо, что сама тишина выпевала мягко:
Глянут в осень облака,
Мягко лягут в рукава.
Дверь хрустальную найду
И уйду.
* * *
Окунь плеснул хвостом, и очнулся мир. Рассы́пались зеркала, река пошла бурными водами, крутыми волнами, задул ветер. И понеслась крохотная лодейка вдоль того берега – с ребятнёй, с рыбаками. Выглянули к реке рябины. Небо поворачивало в закат, но солнце ещё стояло высоко, ещё сыпало сухим теплом, бледнеющим, мягким. Девицы зааукались в лесу, выйдя за грибами. Сладко пахло чабрецом, отцветшим иван-чаем да ягодами. От земли потекла прохлада, поскрипывали иглы и шишки, день, вздохнув, повернул на вечернюю четвертину.
Гнева поднялась, встряхнула руками, повела плечами. По рукаву полз жучок; смахнула его – он угодил в летящую паутину. Ветер засмеялся, и задорно крикнул где-то мальчишка:
– Тятька! Лови!
Заплескала рыба, и рыбаки закричали:
– Тащи! Тащи! У-ух, сомище!
Лаяли собаки, мурлыкали кошки. Потянуло кострами, на которых жарили ершей, пекли репу. Заливались в избах младенцы, причаливали к мосткам лодки. Тихая ночь, далёкая ещё, поглядывала с крутой горы, приноравливаясь, скользнуть ли сизой кошкой, мелькнуть ли чёрной птицей, вспыхнуть ли белой звездой в небе.
Звенели горшки и плошки, пахло зеленью, стоял хруст поздних огурцов, стук деревянных ложек. Гнева сглотнула слюну, глядя в реку. Вынырнул уж речной месяц, хитрый и рогатый. А по берегам, по деревням и градам, стелилась звонкая предвечерняя радость: от конца работ, горячего ужина, топлёного молока, сладкого сена. Радость речной прохлады, будущей ночи…
Девушки запели, выводя звенящими голосами, ручьями и серебром:
Клонит тени в мураву.
Осень-осень, травы рву,
Тихо реку перейду
И уйду.
Вечерняя заря
Солнце уходило за гору. Небо позолотело, зарумянилось, разлилось озером тихого воска, чистого мёда. Гнева поднялась, вздохнув, вышла на тропу позади избы. По правую руку стелилась осенняя сырость, пахло рекою; касалась далёких вершин небесная нежность. По левую руку янтарём и гранатом падали в воду дивные отраженья. Закат разгорался, остывал воздух, и ярче, ярче полыхало солнце. Исходило холодным огнём, выжимая последние силы из минувшего лета, из рвавшейся в горные трещины, в дождливые своды осени.
Гнева вернулась к избе, отвела еловую ветвь и замерла. На мостках у реки сидели парень с девицей. Солнце светило меж их рук, сияло, будто спрятанное меж ними сердце. Ромашка да аистник[208], душица да василёк. Пахло мхом, корою, сладким мёртвым листом.
Летали тени из сказок, мелькали чужие лица, хороводом обман бродил – разбивался вдребезги о шедшее от рук золото. Распускалось что-то внутри; хмелело от чужого счастья, и золотились вечерние росы.
Гнева сделала шаг, не успев подумать. Хрустнула под ногой шишка, но парень с девицей не обернулись. Сидели, будто застывшие: девица сжимала в пальцах стебелёк иван-чая, парень держал её за руку. Кругом венком вились травы, еловые лапы, лисохвост[209], корни. Высоко над ними, там, куда не доставало солнце, зажигались звёзды. Искры их вспыхивали в косах, светились в глазах. От корней поднимался холод; от сидевших на пне шло тепло. Гнева, не думая, сделала ещё шаг, протянула руки, как к ласковому огню.
Застриг ушами заяц. Зашипела, проползая, змея. Корни сомкнулись, запирая у земли зябкость. Травы вобрали силу, распустились последним цветением, укрывая кости и горести, творившиеся, когда поле здесь бранное было.
Парень с девицей смотрели друг на друга; губы не улыбались, глаза светились. Гнева пригляделась и поняла, что́ за солнце пряталось между ними: будущая весна. Девица прижала к груди ладонь парня, стебелёк иван-чая и шепнула:
Красный сокол, ясный день,
Ай люлень ты мой олень.
Коли скличут нам беду —
Отведу.
Солнце ушло
Воздух загустел, трава путалась под ногами. Гнева села на опустевший пень, чувствуя, как холод пробирается под рубаху. Сжала длинные стебли, поняла, что холод замкнулся: поднимался от земли, шёл сквозь неё, уходил в травы. А рядом шептались, шептались на два голоса:
– Разошью скатерть красными птицами – вот как твоя рубаха. А кафтан вышью птахами малыми на защиту.
– Выстругаю дудочку, стану тебе играть. Будешь просыпаться от дудочки… Как она поёт, сосновая, тонкая!
– А ещё, говорят, ежели под потолок птицу из лозы подвесить, придёт в избу счастье.
– Колыбель выстругаю. И ложки такие, что загляденье! Свистульки, потешки…
– Вот бы померанцевое дерево[210] достать. Зимой придётся зипуном[211] накрывать: шибко оно тепло любит. Зато как пахнет, говорят! А листья – что зеркала: хоть глядись.
– Душегрею тебе справим, как у самой царицы!
– А тебе кафтан, как у царя!
Шептались, смеялись на два голоса, и Ночь, подходя плавно
