Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко
Долго баяла Ночь, долго шепталась с Гневой, склоняясь к её уху еловыми ветками, касаясь лба рябиновыми пальцами, княженикой добавляя россыпи по подолу. Гнева уж и не помнила, стои́т ли она на границе воды и леса, али летит по небу вместе с воздушными кораблями, али кружит в хороводе с девицами-вёснами, али шьёт льняные рубахи сыновьям своим, маковые венки плетёт дочерям. Есть ли у неё сыновья, есть ли дочери, были ли царские хоромы, венец да горницы? Было ли всё, что было, али чудится, корзится, впереди ждёт только?
Казалось ей, словно всю жизнь она простояла здесь, если только была жизнь эта – эта, а не та, о какой Ночь шептала. Если только была человечья жизнь, а не пёстрая лента, раскатившаяся у ног, влекшая вдаль, пересыпанная жемчугами, смарагдами, птичьими перьями, словами, сказками…
Летела ночная песня, летела, уводя Гневу далеко-далеко в память, бывшую, небывшую и будущую:
По осенним тихим дням
Отыщи, мой друг, меня.
Обогну в ночи гряду
И уйду.
Глухой час
Гнева не заметила, как затихла Ночь. Снова мягкие ладони легли на плечи, сжали, баюкая.
– И ты, Гнева, помолчи пока. Самый глухой час настаёт. В него и самоё чёрное зло спит.
Гнева умолкла – и поняла, что не боится больше тьмы, но страшится тиши. Словно перинами обложило лес, словно облака спустились да закутали её в сырую густую мякоть.
– Я боюсь, – прошептала, и шёпот пронёсся над рекой лунной дорожкой, к тёмным тучам за окоёмом. Там, за ними, за дальним лесом, шёл дождь и летел уже к Гневе целительным обещаньем.
– Никто тебя в эту ночь не тронет, – ответила Ночь. А Гневе подумалось опять – и кольнуло внутри, – что вся эта ночь – порог смерти.
– Рано, – рассмеялась Ночь, затихая. – Моё время нынешнее выходит. А ты не торопись никуда. Всё в своё время придёт.
Ночь тихонько вздохнула и растаяла. Гнева спустилась, растирая грудь, к самой речке. Тронула пальцами, опустила руку по запястье, но вода больше не жгла, не жалила. Только волны заплескали громче, словно почуяв тепло.
Река облизывала камни, колыхалась во тьме. А впрочем, и тьма уже была не такая густая; словно широкой ложкой размешивали по небу скорый рассвет, грядущие снега, будущие осени, лета и вёсны.
Гнева глянула вправо – догорало лето предутренним костерком. Посмотрела влево – поднималась уже за тучами зима, большая, пуховая. За спиной посмеивалась девица в венке из хмеля и иван-чая, махала расшитым платком – скоро свидимся, не печалься! А впереди, над рекой, по небу и по лесу, разостлалась в ласковом последнем своём порыве осень.
Тихо было в лесу. Тихо было во всём мире, спали люди и нелюди, у старых изб в глубине чащи расходились хороводы, разлетались ду́хи, разбредались звери, последние колдовские узлы распутывались, чтоб заново вились нити нового дня, чтоб новые скручивались петельки, узелки и дорожки.
Осень-осень. Семя. Вдох.
Поздний клевер. Чёрный мох.
Клонит ветер резеду[217].
Я иду.
Близится заря
Ночь отступала, шелестя подолами по земле, оставляя иней, морозя листья. Гнева думала, кончилась уж её песня, но стоило Ночи отойти за окоём, как почувствовала: вот он, голос, внутри меня поднимается тихим огнём. Вот оно, тело моё – верное, нравное, измёрзшееся за долгую ночь. Вот они, мысли мои – текучие, тёмные, но я сама им хозяйка, никто больше над ними не властен, куда захочу – туда потечёт речка эта. Вот она, песня моя – светлая, звонкая, о Тенях и Солонях, о пристанях, ладьях, яблонях и дорогах, о царях и царицах, о страшных путях и расписных градах. О чём пожелаю петь, о том буду, и голос мой будет крепок, рука тверда, и глаз зорок, и душа честна, чиста и спокойна.
Расходились внутри тепло и такой покой, какого Гнева прежде не ведала.
Близилась по небесному веленью заря, поднимались травы, несмотря на прохладу осени, пробуждался лес, и птицы, птицы осенние, утренние, храбрые и отчаянные щебетали, свистели, заливаясь на тысячу голосов. И больше их было, чем листьев, чем облаков, чем сомнений.
Гнева поднялась и раскинула руки, обнимая леса, небеса, горы, все чудеса, какие только случались на том свете, на этом и на всех, куда летают-кличут птицы золотые-лозовые умельца Тихомира, куда добираются песни наши, радости наши и надежды, куда катятся путеводные клубочки, уходят на зиму, обращаясь журавлями, тёмные лодки, уплывают по небесным тропам девичьи венки, смородиновые гроздья, щепки-лучины, оснащённые самым ясным огнём душевным.
Осень льётся по ручьям,
Улетает вдаль ничья,
Расцветает раз в году —
Ей по сердцу проведу
И уйду.
Предрассветье
Невпопад стукнуло сердце. Оглушило, озарило, окатило жаром до кончиков пальцев, толкнуло в спину, понесло, подхватило… Хлынули в мысли все звёзды и времена, вихрь одолел холодом.
Звякнуло сердце ледяной монеткой, вскрикнуло и оттаяло. А когда всё стихло, Гнева огляделась и поняла, что слышит теперь все шёпоты, всё видит, что было сокрыто прежде. Огляделась, вслушиваясь в себя; удивилась, что вовсе не удивляется. Повела рукой, и зарябил воздух, открывая изнаночные свои швы и вздохи.
Тайные тропы, подземные дороги, небесные пути, звёздные стёжки – всё стало будто на ладони теперь. Тронь, да зря не рассыпь.
Гнева снова взмахнула рукой, и заря выступила на дальнем краю неба. Ещё раз взмахнула – и поплыли по озёрам и рекам туманные корабли, совсем как давеча: натянулись парусами облака, ветер наладил снасти, а Гнева улыбнулась краешком губ, и небесные-туманные корабли потекли к ней, укрывая во́ды.
Развела облака над лесом, вдохнула, склонившись, жизнь в дикую малину – наперёд, на будущую весну. Уронила слезу в заброшенное грачиное гнездо и узнала тотчас, увидела наперёд, что грач прилетит на грядущий зимобор, и будут птенцы, и будут добрые вести.
Зазвенела замёрзшими веточками берёза. Зашуршал птичий звон в голых кронах. Заревой вихрь спустил на землю последние листья, только рябина всё стояла алая, лаловая, полыхала огнём в зеркалах светлеющих рек.
– Пора тебе, деревце.
Гнева ласково сняла
