Ученица мертвеца - Любовь Борисовна Федорова
Инспектор, поставив на ноги бабку Краклу, хотел вернуться за Белкой, сунулся назад, но ударился в невидимую стену лбом, отлетел в толпу, изумленно накрыл ушибленное место ладонью. Людей, зашедших внутрь оберегов наружу уже не выпускало. Даже голосов оттуда не было слышно.
Белка издала вопросительный звук, обращаясь к самой себе, дескать, что за дичь? Но ей ответила Петра. Неожиданно человеческим, спокойным голосом, без преувеличенной обиды и без кривляния перед старшими и власть имеющими.
— Не сможем, — сказала она. — Не пройдем. Эти обереги он сам и ставил. Его работа. Для деревни они теперь что есть, что нету — всех собрал, будет выбирать, кого съест. Сначала нас, мы тут самые сильные, самые ему вкусные… А эти там внутри — его овцы в загородке. Он их потом доест.
«Какая же ты умная, Петра! Как же ты так изумительно устроила. И сама Кощею в пасть, и всю деревню — туда же скормить в ближайшей перспективе. И выхода никакого нет, обереги кругом тоже теперь Кощеевы», — хотелось бы сказать Белке, но она даже мычать не стала. Отвернулась. Противно даже думать о таком.
Прекратила сопротивляться невидимому барьеру, не пускавшему ее в деревню. Не стоило на это тратить силы. Снова осуждающе посмотрела на Петру, покачала головой и сменила направление. Что толку пытаться преодолеть непреодолимое? Нужно вернуться к общинному дубу. Он еще стоит. Покуда в дубе не истратилась заложенная в него поколениями общая сила, это единственная их с Петрой защита.
Двигаться назад тоже оказалось непросто. Но все же не так безнадежно, как в деревню. Пришлось медленно выдирать себя из липкой паутины обернувшихся злом оберегов. Сначала Белка пятилась — даже повернуться было сложно. Вот так влипает в эти обереги нечисть. Проверила на себе, как работает обережное колдовство.
Петра решила поступить иначе.
— Эх, — сказала она. — Жаль, вилка твоя оказалась не настоящая. Была бы она из настоящего серебра, никто бы мое колдовство порушить не смог. Плохо. Не тот сегодня день, чтобы просто на крови призывать. — И обратилась напоследок к Белке: — Ты рот снегом промой, ежели выжить хочешь. Там тряпка была немой травой пропитана. Ну, вдруг бы ты освободилась. Все равно бы ничего сказать не смогла…
Петра отвернулась от Белки, решительно вскинула вверх руки, в одной из которых была зажата злосчастная вилка, и гнусаво заныла речитативом: «Тень в тень, след в след, был мертвый, стал нет… Кость к кости, зуб к зубу, выходите, волки, к дубу…» — повторила песню несколько раз, укусила себя за руку, брызнула кровью на снег.
Белка, пятясь из паутины — с каждой преодоленной пядью идти обратно, в пасть к Кощею, было все проще — вынужденно смотрела, как Петра творит призыв живодушных. И как-то вот не было у Белки сейчас большого зла на Петру. Только досада. На деревенскую жизнь вообще и на совет Петры в частности: что толку после немой травы снегом рот промывать. Онемение само пройдет, да не скоро. Примерно час еще ждать надо. Под немой травой зубы рвут, чтоб было не больно. Продержится ли этот час старый дуб? И сможет ли Белка что-нибудь противопоставить мертвому Хроду, если тот, кроме дурака Бури, мечтавшего перестать всюду и всегда быть вторым, отстающим на два пальца, сожрет еще и силу Петры?
Наконец, с противным чавкающим звуком Белка вырвала себя из плена оберегов. Едва устояла на ногах и сразу бросилась к спасительному древу. Хрод беззвучно хохотал над погребальной банькой. Пламя, охватившее ближнюю к дубу стену, вроде бы, горело, а вроде бы, нет. Трепетало призрачным бледным цветом, не оставляя копоти, не давая дыма, не плавя снег. Вилось там как выцветшая тряпка на ветру. А Хрод-Кощей плавал над помостом влево-вправо, поворачивал за уши голову, чтобы обозреть окрестности, и смеялся. Ему удобно было наблюдать сверху. Ему все нравилось.
«Я тебя предупреждал не ходить сюда. А ты пришла. Теперь сама виновата», — шлепали без звука его губы, когда голова поворачивалась в сторону Белки. Как-то выходило, что слова его были понятны без произнесения вслух. Ну, на то он и Кощей.
Белка добралась. С разбегу обхватила, сколько рук хватило, старый морщинистый ствол. И удивилась, каким неживым древо стало в противодействии злу — твердым, словно металл, и настолько ледяным, что Белку от прикосновения даже сквозь одежду прохватило холодом до самой души. Если его лизнуть, язык наверняка примерзнет, как к дорогущим железным перилам на школьном крыльце. А еще внутри дуба дрожали звуки — трескались древесные волокна, рвались связи родов и поколений, мороз выдавливал соки, то есть жизнь и силу. Дуб звенел, дуб трещал. Дуб боролся, но проигрывал. Дуб, по веточке, по жилочке, по складочке в темной коре умирал. И ничем поддержать, согреть сейчас Белку не мог. Только прикрыть своей тенью, дать время собраться с возможностями. Немного оттянуть неизбежный финал.
Белка выдохнула холодный воздух. Вдохнула. Снова выдохнула. Подавила волну дрожи, прошедшей по телу от прикосновения замерзающего дуба. Отпустила дерево, отшагнула назад. Кощей смеялся. Бабы и прочие клубились за оберегами темной стаей. Все уже перестали метаться или пробовать проткнуть обережную стену ухватом. Они там заперты, собрались вокруг инспектора, который выше их всех на голову, обсуждают, что случилось, и совещаются, что дальше делать. Из-за домов к бабам выползают редкие проспавшиеся мужики, вертят головами — ничего себе, начинается утречко. Кто-то выпустил собаку, та села на дороге, запрокинула голову и, судя по виду, воет, но за стеной оберегов звук не слышно.
Улетело куда-то воронье. Повисла нарушаемая только потрескиванием и слабым внтренним звоном дуба тишина.
Петра замерла, словно замороженная — с раскинутыми руками и запрокинутой головой на границе обережного липкого киселя. То ли влипла намертво, то ли занята призывом, ищет в лесу свободные кости. Немного тех осталось после сборки сразу тринадцати волков, один из которых размером с корову. Там, наверное, и запаса-то не осталось.
И только Кириак никак не мог успокоиться, бегал на пять шагов
