Ученица мертвеца - Любовь Борисовна Федорова
Повеяло зимой, морозом, стужей. Прошла ледяная поземка по дальним сугробам, взметнулась белая пелена, стеной закружилась вокруг утоптанной площадки у дуба.
Неладное почуяли лошади. Чалый мерин прокурорского помощника дернул поводья из руки державшего его солдата, а собственная солдатская лошадь встала на свечку и прыгнула на задних ногах так, что седок ее едва удержался. Другие лошади заржали, самая ближняя к стылому колдовству шарахнулась от сруба в сторону, толкнула крупом соседку. Завизжали бабы, бросились к горшкам с углями и смолой, да было уж поздно. Угли рассыпались, смола разлилась, один из факелов потерян, выброшен Петрой в снег. Четыре угла разом не поджечь.
Оглянулся на сруб прокурорский помощник, ничего еще не понимая — в городе не так все делается, и на похоронах, в том числе. Закусила губу и попятилась Петра, взмахнула руками, собирая словесную силу, мамки ее крепче взялись за лопату и ухват, а школьный сторож с дурацкой ухмылкой на лице вытащил запрещенный у древа засапожный нож.
Холодом дунуло, как самой суровой зимой, ветви общинного дуба зазвенели, обмороженные. Взметнулось пламя по всей стене сруба, и за его завесой видно было, как выгнулся покойник, как он рвет саван, выбираясь наружу. Попадали с настила похоронные подношения — тарелки, одежда, пища. Вспыхнули уложенные в изножье книги и полетели прочь, сброшенные ударом оживших костей.
— Эх, — сказал инспектор Вернер. — А я силу-то отдал…
Огляделся, быстро пробежал к сторожу и отнял у него нож. Через десять ударов сердца Белка была свободна. Только говорить нормально не могла — челюсть затекла, и я зык не слушался.
— Не сметь! — крикнул было прокурорский помощник. — Не самоуправничать!
Но в то же мгновение из-за сруба выскочил предатель Бури, прятавшийся там все время от прокурорского дознания, и с воплем бросился бежать прочь по сугробам. Метель скрутилась в белый плотный жгут, хлестнула по нему, сбив с ног, изогнулась, накрыла воронкой, и что с ним произошло, осталось невидимым. А когда снеговая круговерть ушла, поле было чисто и пусто. Кощей стоял во весь рост на настиле, держал в руках голову за уши, и рот той головы раззявлен был в безумном смехе, просто звука не шло — нельзя смеяться в голос с отгрызенной головой.
Глава 24
— Это Кощей! — крикнула Марашка и подняла ухват.
— Бегите, он голодный! — заорала Мурашка, взмахнув лопатой. — Быстрее, за обереги! Быстрее! Поднимайте деревню! Вместе сдюжим! Петра, за нами!
Но бабы словно попримерзали. Смотрели, раскрыв рты, и только тоненько запричитала мачеха Бури — не как родного, но все-таки она любила пасынка. Заломил шапку на затылок школьный сторож, почесал плешь и внятно произнес запретное ругательство.
И тогда Кощей повернул страшную голову к толпе. В глазах его был синий лед, пасть проросла кривыми неровными зубами волкодлака, волосы торчали в разные стороны, бурая борода всклокочена, лапищи, которыми он держал голову за уши — в крови.
До оберегов было шагов полтораста, но проторенный в снегу путь преграждали санки, протиснуться мимо них можно было лишь по одному.
— Спасайте женщин и детей, я сам выберусь! — опомнился прокурорский помощник и стал отступать. — Без паники! Он не ударит, он только готовится! Лошадей сберегите! — схватил под уздцы свою лошадь и, загораживаясь ею от Кощея, первым побежал к выходу с площадки.
От Хрода-Кощея расходился в стороны мороз. Мелкой частой волной, словно плещется в стороны вода от погрузившейся в пруд коровы. Накатывал, отступал, накатывал, отступал, трепетал, касался кожи, пробирал до мурашек и пропадал. Трещало общинное древо — вбирало стужу в себя, защищало деревню. На сколько его хватит? Не такой уж старый и большой у общины Школа дуб. Хорошо ли сам Хрод при жизни его кормил?
С криками метались над обмерзающим лесом сотни черных птиц, а Белка не могла сказать ни слова. Как нарочно. И рот закрыть нормально не могла. Язык онемел и распух, зубы не смыкались. Она схватила горсть снега, растерла лицо, положила на язык ледышку — все равно не помогло. В руки вернулось тепло, когда ей отдавали силу, плечи сразу оттаяли, а шея и челюсть — совсем нет.
— Бежим! — инспектор, видя ее замешательство, сграбастал одной лапищей под плечо Белку, другой Кириака и потащил их к деревне. — За оберегами сольешь мне запас обратно, как вы тут это делаете. Я сам так не умею. Где старуха, которая меня подставила?.. Предупреждать надо было!
Лошади не стали дожидаться, покуда их сберегут, взвились с визгом. Кто-то из солдат успел соскочить, один упал коням под ноги. Махнув копытами в ладони от головы помощника прокурора, вырвалась из рук его толстая лошадка и, мотая оборванными поводьями, припустили по узкой тропе за огороды, а остальные рванули вслед за ней. Последней опомнилась и ушла лошадь инспектора, в три удара копыт избавившись от санок и освободив деревенским путь для отступления.
Шапка с прокурорского помощника упала, плащ он сбросил сам, чтобы не мешал ему возглавить отступление отряда деревенских баб. Инспектор бежал вслед за бабами, прихватив Белку. Та, спотыкаясь, семенила за инспектором, а тот волочил ее за руку, отпустив Кириака спасаться самостоятельно. Позади всех, опираясь на клюку, медленно брела Кракла. Пробежав неполную сотню шагов, инспектор оглянулся на старуху, выпустил Белку. Бросился назад, подхватил бабку на руки и помчался с ней к обережным костяным столбцам. Большой и сильный, он двигался быстро. Теперь последней шла Белка, которая без инспктора сразу замедлилась и шагала как в дурном сне, словно она переставляет ноги, а ее что-то держит.
Во сне или в сказке, думалось Белке. Словно не по-настоящему. А ты бежишь, бежишь, но с места почти не движешься, увязла…
Кощей, в отличие от деревенских, никуда не спешил. Напитывался силой, выпитой из Бури, перегонял ее в мороз. Страшнейшее существо такой мертвец. В отличие от живодушных зверей, он по-человечески разумен, способен строить и воплощать планы, способен даже использовать людей в своих целях. Но сначала ему нужно как следует поесть, иначе он полностью не воплотится в явь. И не торопится он потому, что знает — свое возьмет, что задумал, сделает. Не сразу, так попозже. Для него сейчас нет ни времени, ни жалости, ни страха. Только голод и стужа.
Каждый следующий шаг
