Ученица мертвеца - Любовь Борисовна Федорова
— Требования!.. В комиссию!.. Для рассмотрения!.. — прорывались сквозь недовольный галдеж ответы помощника прокурора. — Эта?! — и на последнем возгласе законник вывалился из темной кучи, и свернутая плеть снова ткнула в сторону Белки.
— Да потому что вот! — выскочила вслед за законником Петра с воздетой вверх рукой. В кулаке у нее зажата была достопамятная вилка. — У нее в кармане взяла! Заклятие на серебре! Все это видели! Все знают!
Бабы при этих ее словах как-то резко заглохли, а потом, сбитые со своей темы на новую, загомонили снова. Все они были вместе, все шумели в один голос: и мачеха Бури, спасенная Белкой от смерти, и родительница пастушонка, спасенного от утопления, и мать Свита, спасенного за последние сутки от всякой дряни много раз, плечом к плечу с другими лупает стеклянными глупыми глазами. Словно одурели все. Словно им лишь бы воевать, все равно, за что или против кого.
Помощник прокурора наконец-то взял верх над ситуацией. Он отступил к дубу, поднял кверху руки, и ухват наконец-то уткнулся в землю, а лопата опустилась в снег.
— Я понял ваши требования. Я передам их в уполномоченное ведомство. Но речь сейчас не об этом! Я здесь, чтобы разобраться в греховном призыве живодушных и свершенных их посредством других грехов. Подайте сюда тот предмет, что показываете, сударыня!
Петра, названная «сударыней» неестественными шажочками просеменила вперед и, вежливо присев, вложила вилку в руку прокурорского помощника.
— Нашла в кармане у этой дряни, — пропищала она заискивающим, не похожим на ее собственный, голоском. — Все видели. Все знают, что это ее вилка, ей дал ее Кощей. И птица дохлая по лесу летала с Кощеевой смертью внутрях.
— Какой еще Кощей? — удивился прокурорский. — В каких еще нутрях?
— Позвольте, я объясню… — хотел вступить в беседу инспектор, но его прервали нетерпеливым взмахом руки.
— Вы объяснили мне все в городе, инспектор Вернер. Но я вижу здесь совсем другое. Чуть ли не противоположное вашим объяснениям.
— Здесь очень много неправды и несправедливости, — сказал инспектор. — Разной. Велите развязать нашу девочку, мы все объясним.
— Не смейте ее развязывать, — взвизгнула Петра. — Она сразу Кощея позовет.
— Да нет здесь никакого Кощея, — возмутился Кириак. — Вы выдумали все. И птицу деревенский мальчик запускал! У меня вообще другие доказательства, я нашел в сундуке покойника твою книжку! — и вытащил из-за пазухи затрепанную серую тетрадку толщиной как большинство книг у Хрода — не больше, чем в полпальца.
Петра открыла рот, закрыла рот, снова открыла. Но вопрос Кириаку: «Ты какого лысого лешего рылся без нас в наших сундуках?» — ей хватило ума вслух не брякнуть.
Прокурорский помощник принял книжку. Пролистал очень быстро, не читая. И сунул обратно Кириаку. Тот так изумился, что, отступив назад, открыл засаленный переплет и тоже стал ее пролистывать: как так? Почему улика не принимается?
— А вот что, господа, — заявил законник. — Я вижу непонятные вещи в руках людей, которые говорят, будто им самим эти вещи не принадлежат, а принадлежат кому-то другому. При этом обыска по форме произведено не было, протоколов в присутствии понятых не составлено. Так-то я тоже могу. Взять что угодно и приписать кому угодно. Кому, вы говорите, молодой человек, принадлежит книжка?
— Вон, ей, — кивнул Кириак на Петру.
— Это не мое, — сразу отказалась Петра. — Я не знаю, что это. Я такое не читала.
Законник пожал плечами. Дескать: вот видите. Повертел в руках вилку.
— Да и вилка не серебряная, — сказал он. — Вот клеймо. Дешевка. Все это не доказательства ни для чего. Кроме бунта. Бунт отлично доказывает сам себя.
— Мы не бунтуем, — пискнула Петра и снова враскорячку присела, изображая неуклюжий книксен. — Мы требуем справедливости и правды. Эта крыса, выдававшая себя за лекарку, пила для Кощея кровь в деревне и загрызла живоволками моего деда…
Помощник прокурора только отмахнулся. Повернулся и пошел к солдатам. Встал перед ними, чтобы его снова не погнали бабы, и объявил:
— Забираем с собой соучастников и свидетелей. Эту, эту, вот эту, вон тех… Обвиняемая уже связана, первую доносчицу, — указал он на Петру, — связать. Мальчика деревенского, которого птица, найдите. Парня вон того, с книжкой, тоже берем с собой. Свои доказательства будет предъявлять на официальном допросе, а не свинам за овином. Давайте. Поворачивайтесь. Ведите их в сани. Вы, господин Вернер, надеюсь, разумный человек, уважаете закон и поедете сами, обойдемся без мер дополнительного сдерживания…
Кто должен поворачиваться, было непонятно. Превысил ли помощник прокурора свои полномочия подобными приказами, неизвестно, но возможности преувеличил — совершенно точно. Да и не решались по-городскому деревенские несправедливости. Не в этот раз. Не под этим дубом, взрощенном по всем заветам и законам общины Школа.
— Так у нас веревок столько нет, — угадала по губам ответ одного из солдат Белка.
А потом ее неучастие в безумном балагане под дубом закончилось. В заледеневшие руки полилась чужая сила — жизнь в жизнь, по-простому, без научных затей. Старая Кракла, стоявшая позади Белки, взяла ту сухой твердой рукой за пальцы и вернула ей участие в собственной судьбе. Потом потянула за рукав к себе инспектора, взяла и его за ладонь, и Белку льющимся напрямую потоком обожгло, словно она схватилась за горячую сковородку.
— Не было у нас Кощея, так теперь будет, — проскрипела Кракла. — Помогите святые словесники, сколько неправды наврали под древом, чтобы был теперь у нас Кощей. Давай, девочка. Иди. Ты умеешь, ты знаешь, что делать.
За спинами баб начиналось страшное, а они пока не видели. Сначала закурился дымком загасший попервоначалу огонь под стеной сруба. Стали подниматься языки пламени, но не по правилам — с четырех сторон, а только с одной, и не с угла, а от стены. А всем же известно — хоронить надо так, чтоб не сбежал. А то мало ли, вдруг его при жизни сильно обидели — как Хрода, например. Для того с четырех углов и поджигают. А нет времени или огня — надо в яме негашеной известью засыпать или в колодец скинуть с глубокой водой и надежной крышкой. В общем, сделать так, чтоб не выбрался. Иначе, если пожар травяной или лесной, а еще хуже, призыв на крови, и в живодушу обернется. Боятся они, покойнички, огня-то. И кровь
