Лут - Евгения Ульяничева
Медяна пригляделась, не веря самой себе.
— Вы что, вы штопаете, что ли? — протянула, недоверчиво кривя губы.
Она с детства не верила, что мужчины способны исправно выполнять женскую работу. Да и вообще — работу, если на то пошло. Исключение составляли отец и Выпь.
— Штопают, Медяна, носки и наволочки, а я зашиваю. — Наставительно поправил русый, придерживая нить. — Пробоина ниже ватерлинии, стыдно на людях показаться.
Рыжая прикрыла дверь. Привалилась к ней спиной. Заодно почесалась лопатками всласть, как паршивая свинка. Или чудилось ей, или пахло в каюте хвоей да смолой горькой.
— Но вы разве не волнуетесь совсем?
— Отчего же? Волнуюсь. Только если я буду по палубе бегать, как таракан притравленный, вдаль из-под ладони вглядываться, через борта свисая — кому это нервы укрепит? Капитан должен быть образцом невозмутимости, для выражения эмоций у него есть старпом.
— А… Ну, это да. Это ясно.
— Ты что-то хотела?
— Да, — встрепенулась Медяна, — думала блинов напечь, а у Руслана ни муки, ни яиц, как назло. У вас, может быть?
— Да, без яиц на кухне делать нечего, — согласился капитан, улыбаясь. — Могу только яичным порошком побаловать.
— Не, не пойдет…
— Да ты проходи, не жупься.
Волоха поднялся и Медяна, прекратив метать глазами по каюте, сосредоточилась на оголенном торсе. Тот был жилист, рельефен, схвачен загаром, изрезан насечками-памятками и шрамами. Особой строкой шел один — тянулся наискось, от левой ключицы до правого бедра. Словно кто-то однажды решил раз и навсегда вычеркнуть русого из — своей? — жизни. Медяны Иванов не смущался нисколько. Вообще парни Еремии ее не стеснялись, мудями зря не трясли, конечно, но крепкое словцо за зубами редко кто удерживал.
Совсем при деве не ругались только Иночевский и Выпь.
— Сколько вам, Волоха? — спросила рыжая.
Русый стрельнул косым взглядом. Острыми зубами отчекрыжил нить, огладил запечатанную прореху.
— Тридцать два.
Медяна расфыркалась.
— Врете, — сказала со вкусом, — больше двадцати шести не дашь.
— Да? — задумчиво нахмурился тот. — А так?
Поднял голову, расправил плечи, приспустил ресницы, заледенев лицом — плотно сомкнул твердые губы, строго сощурился.
Медяна невольно рассмеялась.
— Так определенно лучше.
Волоха потеснился, давая место. Рыжая осторожно села рядом. Капитан зарядил новую нитку. Шил он довольно ловко, игла в длинных пальцах так и мелькала блестящим хвостиком.
— Разрешите?
Волоха, пожав плечами, отдал ей работу. Медяна осторожно расправила на коленях рубашку, взялась за иглу, теплую от недавних касаний. Волоха следил пристально, словно кот.
Как рысь, подумалось вдруг и даже в голове зашумело.
Длиннолягое лесное животное, лесом пахнет, лесным обычаем живет и клыки в палец длиною…
— Ну, вот, вместе быстрее управились, — сказала бодро и, скрывая смущение, торопливо перекинула рубашку капитану.
— Спасибо, — улыбнулся тот.
Одеваясь, чуть задел твердым горячим плечом, отодвинулся, усмехаясь краем рта. Медяна, изумляясь себе, смело протянула руку и оправила замявшийся ворот. Смахнула с плеча приставшую паутинку. Откуда только взялась, не было на корабелле ползунков да летунов насекомных…
В каюту без стука сунулся Дятел. Нахально присвистнул.
— Эге, да у вас тут междусобойчик. Ничего, я третьим буду?
— Третьим тебе не быть по факту, а Медяна…
— Просто рубашку ему зашивала, — торопливо кивнула девушка.
— Тогда и мне портки зарихтуй, раз пошла такая пьянка.
— Дятел, ты по делу?
— Так парни наши вернулись, или тебе Еремия не доложилась?
Русый свел брови и Медяна поняла — не доложилась.
— Ревнует, девочка, — оскалил крепкие зубы старпом.
Хмурый Волоха, на ходу застегивая пуговицы, плечом выдавил гогочущего цыгана в коридор.
***
То не был ни дворец, ни продолжение лабиринта.
Комната, поперек разделенная зеркальной стеной. Свет пробивался из-под периметра собранного из зубастых шестерней потолка. На стене, у самой двери, бледно мерцала развороченная до мяса многокнопочная нашлепка. Трогать ее не решились.
Рядом с пластиной зеркала торчала невысокая рогатка, на ней, зацепленные дужкой, болтались внушительные наушники. Старого образца, с уходящим в пол жгутом в лохмотьях оплетки.
— Ай, и что дальше? — Юга упер руки в боки, оглядывая их со Вторым отражение.
Отметил мимоглядно, как все-таки вытянулся его спутник, как окреп в плечах. Его давнишнее пророчество сбылось — желтоглазый превращался в ладного мужика.
Не удивительно, что рыжая так следила за ним глазами. Женщины и животные безосечно чуяли мужскую суть, любили ее и любили ей подчиняться.
— А этой части программы у тебя в голове нет? — Второй легонько стукнул костяшками в стекло, отозвавшееся глухо.
— Иначе спрашивал бы?!
Зеркало помутнело. Вздрогнуло, пошло волнами, отражение поплыло и сгинуло, точно унесенное течением. Муть рассосалась, оставив блеклый туман. В стекло с другой стороны решительно постучали в ответ.
Соткавшийся из тумана силуэт — густо-оранжевый комбинезон, белый матовый шлем — указал на рогатку.
Спутники переглянулись. Юга пожал плечами, Выпь поднял тяжелую дугу. Пристроил наушники, почти утонул в нахлынувшей, сбивающей с ног тишине.
Здравствуй, Манучер, выдохнули ему в самый мозг.
Покачнулся от неожиданности, ощутил быстрые пальцы Третьего на дуге агрегата.
«Нормально», — сказал одними губами.
Юга, странный в безмолвии, отступил, враждебно отслеживая силуэт за стеклом.
— Вы Король?
И Король тоже, в наушниках зашуршало, будто собеседник сдавленно посмеялся. Говори, зачем пришел.
— Нам нужно пройти. К Бухте.
Идите, просто разрешил Король.
Дал кому-то отмашку на той стороне.
— И выйти. Обратно выйти нам тоже нужно, — повинуясь импульсу, предупредил Выпь.
Ты этого хочешь?
Выпь молчал. Этого хотел Волоха.
А чего хочешь ты?
Выпь молчал. Он не знал этого. Раньше хотел найти Юга и вот, тот стоял за плечом, живой и близкий. Желать чего-то большего?
— А… Почему Манучер?
Потому что ты не можешь победить, не можешь сбить к ничьей и даже выйти из игры уже не можешь, одним голосом усмехнулся Король.
Выпь казалось, он в полной темноте пробирается по шаткому подвесному мосту, а под ним, над ним — бездна. Пасть.
Потому что есть утро, день и ночь, потому что утро открывает, а ночь — скрывает. Потому что Первые утро этого мира, Вторые — полдень, а Третьи — его полночь.
Выпь поправил наушники, и без того плотно прилегающие к взмокшей голове.
Спрашивай еще, дозволил Король.
— Кто был до нас всех?
Предок Оскуро, родитель Третьих. Оскуро пожирали людей, люди взмолились к Луту, Лут привел Первых. Первые — так их назвали здесь, их истинные имена очень, очень далеко остались, на той родине, которой у них больше нет. Лут сказал — живите здесь. Только. Одно. Условие. Вы сохраните жизни себе, но отдадите мне своих детей.
— Не понимаю, каких детей…
Дети видят то, что недоступно взрослому глазу. Их дети сражались
