Выбор - Галина Дмитриевна Гончарова
— Приезжал, сказывал, что без тебя отбор не начнется. Крепко в тебя он вцепился, Устенька.
— Да пропадом бы он пропал, — честно сказала боярышня. — Бабушка, а ты мне ничего рассказать не хочешь о Захарьиных? Не успели мы ранее поговорить, а надобно!
— Нашла я все, Устенька, и зелья, и книгу, и еще разности всякие, черные, все там лежит, в подвале. И давненько уж все обустроено, лет тридцать тому…
— Значит, баловались Захарьины черным.
— И баловались, и продолжили, и подвальчик тот обжитым выглядит, только вот кто из них там бывал, не ведаю.
Устя задумалась, родословную муженька своего бывшего — небудущего припомнила.
— Захарьины… Никодим Захарьин вроде как на какой-то иноземке женился, — Устя припомнила, что точнее не упоминала Любава и странно же это было! О связях своих родственных с Раенскими она подробно рассказывала, а как речь об отце да матери заходила, так тут же и разговор в сторону уходил — отчего бы? — Кажется так, а точнее не помню я.
— Сейчас мы большего все одно не узнаем, а узнавать надо осторожно, и хорошо бы обождать чуток, посмотреть: я там побывала, вдруг кого взбаламутим?
— Давай подождем, бабушка, а потом разузнать попробуем, кто там был, как дело было — тридцать лет подождало и еще пару дней подождет.
— Правильно, внучка. Умничка ты у меня.
Устя зевнула. Вроде и сутки пролежала, а все одно, как вареная.
— Бабушка, поспать бы мне еще… разбудишь ты меня завтра? И слугам царским скажи, отбор отменять не надобно, не заболею я, устала просто.
— Разбужу, конечно. Спи, дитятко. Спи.
Устя уж третий сон видела, а Агафья все сидела и сидела у изголовья ее. Думала о своем.
Страшно ей становилось.
Жива-матушка, выбрала ты внучку морю, одарила щедро, да вот только снесет ли Устинья ношу такую? Сможет ли?
Спаси ее и сохрани, обереги и защити. А я помогу, чем смогу, рядом буду, собой закрою, когда понадобится, меня-то и не жалко уже. А ее?
Кровь в ней не просто запела — колоколом набатным загремела! Страшно мне за нее, сколько ж с внучки спросится, когда дано ей столько.
Ох, Жива-матушка, помоги!
* * *
Любава Варваре Раенской кивнула, дверь в крестовую закрылаплотнее, чтобы не увидел никто. Варвара в горнице осталась, на стражу,считай, заступила, никого она в кмнату эту не пустит.
Разозлилась Любава сильно…
Сегодня Феденька считай, весь город на уши поставил! В приказ Разбойный приехал, там нашумел, потом в палатах царских скандал устроил… Борис его даже и не допустил к себе. Приказал Феде не мешать работать боярину Репьеву, да и дверью хлопнул.
Федя и пошел душу матушке изливать.
И такая она Устинья Заболоцкая, и хорошая,и добрая, и замечательная, и…
Да какая ж мать такое выдержит? Святая б взвыла, а Любава святостью никогда не страдала, и… еще не хватало, чтобы ее сын какую-то вертихвостку выше матери родной ставил! Она его носила — рожала она его рОстила, а он…
Грррррррр!
Тут еще и Руди пришел, попросил Любаву, чтобы не отсылали его из Россы… куда там! И тут Борька подгадил! Попробовала Любава,но Борис брови сдвинул, рявкнул грозно, пообещал, что завтра же Истерман в путь отправится. Чего ему?
Перекати-поле, ни вотчины нет у него, ни близких, съездит,да и вернется. А что надобен он Любаве… ничего, чай,не сотрется!
Начала расспрашивать царица Истермана, чем он так государя супротив себя настроил, поломался Руди чуток, да где ему супротив Любавы? Выдал он все и про Федьку, и про Заболоцкую… вот тут Любава и осерчала.
Да что ж это такое⁈
Опять эта гадина мекая⁈
Сначала ведьма из-за нее, теперь вот, Руди…
Мысль, что ведьма сама порчу наводила, сама и откатом получила, что Руди тоже пакости Федоровы прикрывал, что Устя тут и рядом бы стоять не стала… да что ей в голове у разъяренной бабы делать было?
Федя — сын, Руди… это Руди. Кто во всем виноват?
Понятно же, Устинья Заболоцкая. Вот с ней Любава сейчас и разберется, как сможет!
Любава шнурок дернула, занавесь ее от крестов да икон отсекла… вот так — ладно!
Нет, не порча это. И не сглаз, наверное. И сил у Любавы не так чтобы очень много.
Это чуточку другое… каждый человек так другому пожелать может,пакостные слова сказать, только не лягут они, не прицепятся, а Любава сейчас хотела сделать так, чтоб следующее же плохое пожелание этой Заболоцкой — правдой стало. Не проклинает она,ни к чему ей… это просто как крохотную трещинку приоткрыть, а уж какая змея через нее вползет — Бог весть. Не к Любаве, если что, следы приведут, на нее и не подумает никто.
И сил на такое надобно мало… у нее много-то и нет,почти человек она обычный. А и ничего,где сл не хватит, там злобы лютой она добавит…
Взяла Любава три свечи, миску с водой, яйцо сырое,нож вострый, зашептала заговор…
Свечи синими огнями загорелись, тени по стенам заметались…
— … как скорлупу надламываю, так и твоя защита треснет, проломится, как по яйцу трещины бегут, так и жизнь твоя треснет да разломится…
Все правильно делала Любава, как привыкли руки, спокойно ритуал шел до самого последнего момента… теперь надобно яйцо в руке раздавить, да рукой все свечи погасить. И сделано будет.
Кто уж пожелает Устинье Заболоцкой зла, какого…
Найдется и кому, и сколько, чай,отбор начался…
А дальше ничего и понять Любава не успела. Раздавила она яйцо — и руку вдруг болью прошило, от ладони до плеча самого, а потом грудь обхватило обручем, сжало,стиснуло…
Любава на пол осела с хрипом… не успела даже и пискнуть — от боли сознание потеряла.
А на груди Устиньи, под рубашкой да одеялом, никому и не заметно было, светлым солнышком коловорот вспыхнул. Не для Устиньи он дан был, а только и для нее сработал. На ком надет был, ту и защитил, и зло на саму Любаву отразил, да всемеро сильнее. Так оно и работает, все зло,что ты людям причинила — сам-семь к тебе вернется.
Не так все плохо было бы, да только в это же время Истерман, вино попивая дома, на Любаву сильно злился. Ругался словами черными… а там пары слов и достаточно было.
— Да чтоб ты,дура… — выгодна была Любава Истерману,потому не стал он ей желать сдохнуть.
