Выбор - Галина Дмитриевна Гончарова
И еще примешивалось новое, неожиданное.
Оказывается, не акая уж боярышня Устинья и беззащитная? И зубки у нее есть, и коготки? Другая бы завизжала, али в обморок какой упала, да тут бы и погибла, прирезал бы ее Сивый. Ему что?
Ему хоть Устинья, хоть холопка какая! Михайла б его потом убил, понятно, а Устинью не вернуть уже. А боярышня кричать не стала, сознания не потеряла.
Убила.
В спину, а все равно… сколько сил надобно, чтобы в живого человека ножичек-то воткнуть? Иные и в бою не могут, видывал Михайла таких, иных и жизни лишал. Ему оно всегда просто было, а выходит, что и Устинья — может?
Точно, его она!
Его и только его!
Такая ему и надобна, чтобы и смелая, и красивая, и умненькая… Михайла самого лучшего заслуживает.
Федька?
А что — Федька? Пусть себе живет, как живет, но без Устиньи, недостоин он боярышни. А покамест полезен — пользоваться им будем.
Глава 6
* * *
— Государь, — Борису тоже доложили, правда, не сразу, но кто ж знал? — Боярышня Заболоцкая, верно, в отборе царевичевом участвовать не сможет.
Борису мигом интересно стало.
— Отчего ж?
Боярин Репьев, который Разбойным приказом и ведовал, даже поежился чуточку под взглядом государевым.
— На подворье Заболоцких, государь, нынче ночью тать влез. Чего уж хотел — неясно, а только убила его боярышня Заболоцкая, и теперь лежит без памяти.
Борис даже и не удивился сильно. После того, что он о боярышне узнал, и удивляться странно было.
Могла ли убить — волхва?
Еще как могла, странно только, что ножом убила.
О волхвах Борис знал не слишком много, больше догадывался. Но Устинью он видел, и когда она аркан с него снимала, и в роще. Могла ли она убить?
И сам себе на вопрос ответил — могла, быстро, легко и без сожалений.
— И боярышня без чувств лежит?
— Да, государь.
— Ну так что же? Отложите покамест отбор, как боярышня опамятует, оправится, так сразу и начнем.
Боярин аж глаза вытаращил, не ожидал он от Бориса таких слов.
— Государь, не положено так-то… не по обычаю! Она ж теперь порченная, наверное, и скандал этот еще как обернется, невеста-то для царевича не такой быть должна, смирной да тихой?
— А ты, боярин, с Федором о том не говорил? — глаза у Бориса лукавые были, умные.
— Пытался, государь.
— И что же?
— Умывался как раз царевич, тазиком в меня кинуть изволил.
— У меня тазика нет, — Борис только вздохнул, сожалея об отсутствии такой полезной утвари приказать принести, да у трона и поставить… десятка три? — Ты подумай сам, боярин, Федька сейчас как ребенок у петушков на палочке, и хочется ему того петушка, аж свербит. Что с ребенком будет, когда ты уведешь его?
Боярин, у которого и законных деток шестеро было, и говорят, на стороне то ли пять, то ли еще поболее, только головой качнул. Детей своих он любил, возился с ними в удовольствие, и картину эту себе легко представил, даже поморщился от визга детского, истошного.
— Ты, государь, думаешь, когда мы ее на отбор не пригласим, так и царевич упираться начнет?
— Уверен. Погоди чуток, пусть боярышня в себя придет, на отбор приедет, получит Федька свой леденец, куснет от души, да и поймет, что булочки куда как вкуснее будут.
Боярин ответно заулыбался. А мудр у них все же государь.
Понятно, Заболоцкая эта царевичу не пара, но когда упрется мальчишка? И дело сделано не будет, и деньги потрачены, и Росса вся взбаламучена — ни к чему это, лучше сделать, как государь сказал. И то, другой бы приказал просто, а Борис по-человечески отнесся, старается он свои решения объяснять, полагает, что так и люди работать будут лучше. И боярин старается его доверие оправдывать.
— Во всем прав ты, государь. Так и сделаем.
— Сделай, боярин. Причину какую подходящую придумай, и все хорошо будет.
— Да, государь.
Боярин ушел, а Борис призадумался.
И отправить бы своего человека, разузнать, как и что, но и не надо бы внимания к Устинье привлекать. Ой, ни к чему.
Подождать придется.
Лучше он кое-что другое сделает.
— Как Федька объявится, пусть ко мне придет, — отдал он приказ.
Вот и ладно. Узнает он все из первых рук, и расспрашивать особо не придется.
* * *
Федору на тот момент тяжко пришлось. Его метлой гнали от комнаты боярышни, еще и шипели злобно, и глазами сверкали. Стоит себе старушка сухонькая, пальцем ткни — переломится, а метла у нее в руках. И машет так, грозно…
Федор больше от неожиданности остановился. Чего это — чтобы его метлой побили? Нет такого закона, чтобы царевичей метлой поганой бить и гнать!
— Бабка, ты чего?
Умнее как-то ничего и не придумалось. Агафья Пантелеевна подбоченилась.
— Ты чего тут носишься, оглащенный? Скажи спасибо — не побила!
— Да я… царевич я!
— А боярышня спит! Чего ты к ней ломишься, царевич⁈ Будить ее нельзя, это я тебе как на духу скажу! Али ты ей зла желаешь⁈
Рассчитала Агафья все правильно, на последний вопрос Федор и ответил.
— Да я… нет, конечно!
— А коли так — не ломись к ней! Я сейчас дверку приотворю, в щелку посмотришь. Истерика была у нее, пришлось успокаивающим отваром отпаивать, вот и спит таперича. Сколько надобно проспит, потом проснется — спокойна будет.
— Вот оно что, — сообразил Федор.
Такое-то он и у родимой матушки в покоях видывал. Когда лекари требовали, чтобы поспала больная, сонным отваром ее поили, будить запрещали.
Федор назад и сдал. Не дурак же он?
— Может, Адама прислать?
Агафья поклонилась.
— Как угодно будет царевичу, а только я и его пока к девочке не подпущу. Пусть проснется сама, тогда и видно будет. Нельзя ее тревожить сейчас. Никак нельзя!
— Что случилось-то, бабка?
Федор и у боярина уж спрашивал, да только тот и сам мало знал. Тать, нож, Устинья, истерика — и все, пожалуй. Дарёна сейчас сама лежала, от страха отходила, Агафья и ее отваром напоила, да спать уложила. Возраст же!
Она-то волхва, ей многое нипочем, а Дарья — баба простая, ей каждый случай такой — считай,
