Выбор - Галина Дмитриевна Гончарова
— Ты, царевич, знаешь, поди? У Устиньи брат женился, и маленький у него уж есть.
— Не рановато ли?
Про свадьбу Федор знал от Михайлы, а про маленькую Вареньку уже нет, не интересовали его чужие дети.
— Нагуляли до свадьбы, вот родители и поженили их, — махнула рукой Агафья.
Федор хмыкнул, но говорить не стал ничего. И такое бывает, дело житейское. Обычно до родов женят, но всякое случается в жизни, не всегда и угадать удается.
— Маленькая с нянькой была, зубки резались у нее, ревела громко. Устя зайти к ним решила, тоже малышку понянчить.
— Зачем? — вот теперь Федор неподдельно изумлялся.
Нянчить?
Малышей?
Они же орут, пачкают, они ничего не понимают, и вообще… Фу?
Агафья на него посмотрела, как на недоумка какого.
— Любит Устинья Алексеевна с детками возиться. Поди, и своих хочет!
Федор тут же выпятил грудь и заулыбался, ровно ему алмаз какой подарили.
Хочет, конечно! От него! Да?
— А в комнате тать оказался, кажись, через забор махнул как-то, следов не нашли. Устя вошла, а гад на няньку ножом замахивается. Она закричала, тоже нож со стола схватила, да татя и ударила, удачно еще получилось, что насмерть. А с боярышней от такого нервный припадок случился. Сонным зельем мы ее напоили, да уложили, чтобы горячки не было. Женщина ж! Как такое пережить спокойно?
Вот теперь Федору и все понятно было, и ругаться не хотелось. Пусть бабка ее и дальше так хорошо охраняет, не от него, конечно, он-то в будущем муж Устиньин, законный, но… пусть пока постережет.
— А пройти, посидеть с ней рядом можно?
Агафья головой сурово качнула.
— Уж прости, царевич, хочешь — казнить меня вели на месте, а не пропущу. Ты ж не усидишь, знаю я вас, молодых-горячих, начнешь ее за руки хватать, али поцеловать попытаешься.
Уши у Федора краснели медленно, но неотвратимо.
— Это…
Угадала Агафья без всякого зеркала волшебного и дара предвидения, да и чего тут угадывать, не первый такой дурачок на нее смотрит, авось, и не последний?
— Вот. А ее будить сейчас никак нельзя. Понимаешь? Совсем никак, не то хуже потом будет!
Федор только вздохнул, еще раз посмотрел в щелочку на Устинью.
Девушка лежала на боку, подложив руки под голову, коса длинная на пол спадала, на личике выражения менялись. Вот увидела что-то плохое, нахмурилась, шевельнулась, потом лоб разгладился, на губки улыбка набежала, и вся она такая стала, на ангела похожая…
Только облизываться и осталось.
— Ты ее постереги, бабка.
Серебряный рубль Агафья с достоинством приняла, даже поклонилась.
— Ты уж прости, царевич, когда не так сказала чего, а только девочку я защищать буду.
Федор и не возражал. Гнев улегся.
Но в разбойный приказ он еще съездит, разъяснит там боярина Репьева. Пусть объяснит, как у него тати по столице бегают невозбранно? А⁈
* * *
День прошел, хлопотами наполненный, вечер уж наступил, когда Устинья глаза открыла, потянулась. Агафья тут же рядом оказалась, на внучку поглядела пристально. Вроде и обошлось?
— Устенька, очнись, внученька…
— Бабушка?
Агафья Пантелеевна внучке лоб пощупала.
— Нет у тебя горячки, хорошо это.
— Нет… с чего горячка?
— Не помнишь ты ничего? Устя?
Тут-то Устинья и вспомнила. И татя, и огонь черный, и действия свои, и застонала в голос, не сдерживаясь уже.
— Оххх!
— Считай, вечер уже! Почти сутки ты без сознания лежишь, и я тебя добудиться не могла. Уж и царевич приезжал, и из Разбойного приказа людишки наведывались. Боялась я, не опамятуешь ты до завтра, а ежели б горячка началась, то и вовсе надолго это.
— Завтра? Ах да, завтра же на отбор ехать…
— Сил ты много потеряла, внучка. Расскажешь, что случилось?
— Не слушает нас никто? Нет рядом ничьих ушей?
Агафья на всякий случай дверь проверила, засов задвинула, к правнучке подсела.
— Тихо-тихо говори, Устенька.
Устя и рассказала.
И о страхе своем безумном.
И о том, как огонь в ней вспыхнул.
И как упал к ее ногам тать… она уж потом сообразила нож в него воткнуть, опосля кричать о помощи. Ежели б не нашли в нем ничего, заподозрили б неладное. Агафья слушала, вздыхала, потом Устю по голове погладила.
— Все ты верно сделала. Не казни себя.
— И не собиралась я казниться да каяться, и на исповеди не упомяну, не в чем мне плакаться. Не жалко мне татя, не понимаю я, как и что сделала.
— Неужто не задумывалась ты? Лекарство и яд — суть одно и то же. Кто лечить умеет, тому и убить под силу. И… в то же время, не можем мы этого сделать.
— Почему?
— Потому что в глазах Матушки каждая жизнь — ценность. Мы ее оберегать созданы, а не лишать, лелеять, не карать.
— А вот так, как я?
— Потому и слегла ты. Выплеснула всю силу в едином порыве… когда б Матушка тебе свой знак не дала, когда б не ее благоволение, ты и умереть могла бы.
— Зато Дарёна жива. И Варенька.
— Вот. Не за себя ты дралась, за други своя жизни не пожалела. Так-то еще можно. И молода ты пока, не закостенела, нет для тебя наших правил.
— А… еще смогу я так?
— Не ведаю, Устенька. Никогда я о таком не слышала, не видывала. Может, в летописях и есть такое, про то Добряну расспросить надобно, но не завтра это будет. Первый отбор завтра, внизу люди от царевича дежурят, когда не опамятуешь ты ко времени али вовсе заболеешь, перенесут его. Но сейчас-то я смотрю, не надо будет этого делать?
Устя ресницы опустила.
— Не надобно переносить ничего, пусть так царевичу и доложат. А… что ты сказала? Что люди говорят?
— Что разбойник на подворье забрался, да в детскую попал. Что защищалась ты, вот нож и схватила… туда и дорога негодному. Это какой-то… Сивый. Государь приказал, так мигом розыск учинили, узнали и кто, и что, и зачем приходил. Его вроде как разыскивают, холоп то беглый, хозяина убил, деньги украл, разбойничал.
— И что его к нам занесло?
— Мало ли как бывает? Свадьбу играли — мог он подумать, что поживиться чем удастся.
—
