Броуновское движение - Алексей Константинович Смирнов
Дело дошло до директора.
Директор назвала действия участников Обыкновенным Фашизмом.
Ангел вострубил
Жена дает в школе какие-то странные уроки. В учебнике французского, например, есть задание: представить, будто ангел Рафаэля прилетел в Санкт-Петербург и написал дневник о своих впечатлениях.
Один - далеко не ангел, но с пятеркой по литературе - написал. Сперва, как и велели, по-французски; потом, когда ему вставили по самые помидоры, переписал те же мысли по-русски и не понимает, к чему претензии.
Ангел прилетел в отель, съел там супчик (sic!), испытал отвращение по поводу отсутствия соли в солонке, но присутствия ее в перечнице, отверстия которой были настолько забиты грязью, что ангел представил сотни рук, хватавших эту перечницу, и так далее. Вообще, в Санкт-Петербурге ангела поразило "смешение стилей и грязи". Но больше всего его потрясла Нева. Ангел ощутил, что в каждом горожанине есть своя маленькая частица Невы.
О братоубийственных временах
Полторы недели назад все обсуждали события 93 года. Мне о них, собственно говоря, вспомнить нечего.
Но я тоже не понаслышке знаю, что такое Гражданская Война. У меня есть некоторый опыт и определенное представление.
Правда, она для меня состоялась годом раньше, в 1992, когда из Москвы приехал в гости мой дядя.
Шок, вызванный недавним дефицитом напитков, начинал проходить. Уже разливали вино в полулитровые банки. И в литровые тоже, конечно. А если шок отступает, просыпаются страсти. И дядя стал наливаться яростью, ругая гаврилу, которая уже приватизировала в свой карман пол-Москвы.
Помимо ярости, он наливался тем самым крепленым вином из полубанки, и я участвовал тоже. Мы сидели в полуразрушенной беседке, в садике имени 30-летия ВЛКСМ, ныне - Екатерингофском.
- Дали бы мне автомат, - звонко хрипел дядя, - и я бы их всех... всех... очередью, от пуза...
Я в те времена, ощущая себя взрослеющим Кристофером Робином, симпатизировал Гайдару и прочим обитателям милновского леса.
- Что же, дядя, - спросил я, отхлебывая в положенную очередь. - И меня - меня тоже очередью, от пуза?
- И тебя! - горячо сказал дядя. С каждым глотком он становился все категоричнее.
Потом он бросился на какую-то расколотую строительную плиту и зарыдал. Я не сразу понял, что он почему-то вообразил в ней оскверненное надгробье с могилы генерала Скобелева. И рыдал над утраченными и поруганными ценностями.
А сама Гражданская Война была довольно скоротечной. По пути домой мы немного подрались. Я роста, скажем, среднего, так что не помню, что сделал, а дядя - тот каланча, он заехал мне в ухо.
Пропорции бунта
Мне тут пришло в голову, что вечно склоняемое отечественное воровство есть тот же самый русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Только пропорции не всегда сопоставимы. И водопроводный кран роняет каплю, по которой Платон начинает судить о существовании океана.
Вспоминается вот что.
Зима. Скользко. Мне три года. Я в валенках с галошами (между прочим, я всегда предпочитал говорить "галоша", а не "калоша", так как последняя напоминает мне какое-то имя, причем оскорбительное).
Моя бабушка - толстая, неуклюжая, толстошубая, - пихает меня - такого же толстого и толстошубого в переполненный трамвай номер двенадцать. Галоша падает. Немедленно некая бабушка, не моя, бездумно бредущая куда-то мимо остановки, подбирает ее и так же молча, за неимением шеи не поворачивая головы, ковыляет дальше, то есть продолжает путь.
Моя бабушка перестала впихивать меня в трамвай. Трамвай поехал.
- Постойте! - закричала моя бабушка. - Возьмите вторую! Возьмите вторую галошу!
Незнакомая бабушка не обернулась и шла себе, куда хотела, унося галошу в руке.
Снег. Черные деревья, черные птицы, черно-красные галоши. Бессмыслица.
Филимонов
Близ Обводного канала стоит одноэтажный сортир. Его построили со сталинским размахом, с элементами - от рифмы никуда не деться - ампира. Но строение уже много лет как забросили и заколотили за естественной ненадобностью.
Я давно говорил, проезжая мимо: сделают Бар. И сделали. Да как назвали - "Рим"! Я уже писал о старом Риме и его обитателях. Но теперь, при взгляде на бедненькие среди слоновых колонн, бесполезно веселящиеся гирлянды, от вероятных посетителей становится зябко. Прежняя аура здания не изменилась ничуть. И лепка нависает, как встарь, покрывая и благословляя стыдное дело.
В прежнем же Риме, что на Петроградской, посетители немного напоминали наивных и безобидных героев аверченковской "Шутки мецената". Среди них не было серьезных гадов. Они казались малышами из подготовительной группы.
Их звали по фамилиям, как героев Достоевского. Был такой Филимонов. Не знаю, где он учился и чем занимался - Филимонов, и все, похожий на развеселого филина. Впрочем, эпоха не та. Разве можно сравнивать проходного, достоевским офамиленного героя - какого-нибудь Лямшина, скажем, - с Филимоновым? Вроде бы, да. А на самом деле - нет, совершенно разные люди.
Никаких серьезных дел за ним, по понятиям тогдашней "системы", не было.
Помню, он пытался заинтересовать нас наркотиком: таинственно озираясь, Филимонов развернул газетный обрывок, где хранил нечто, похожее на кофейное зерно.
- Так это ж Зерно, - разочарованно протянул мой приятель, опытный наркошник.
Видимо, в природе действительно существовало такое явление, имевшее определенный, хоть и малый вес в торчащих кругах. Я в этом разбирался плохо и до сих пор не знаю, чье это было Зерно. Филимонов, однако, победоносно вертел башкой.
Приятель мой попытался проделать над этим Зерном какие-то манипуляции - не то пожевал, не то скурил в папиросе, да без толку.
В другой раз Филимонов, норовя нам угодить, предложил по-настоящему серьезное дело. Он пообещал сдать нам десять ампул промедола, для чего ему требовалось прибегнуть к целой армии могущественных посредников. Мы сделали стойку.
Через каждые двадцать минут, на протяжении пяти часов, Филимонов звонил мне с докладом о таинственных перемещениях вымышленных, как я теперь понимаю, наркокурьеров. Наконец, неустановленное слабое звено было обнаружено, арестовано и убито правоохранительным органом. Операция провалилась. Мой товарищ успел настолько разнервничаться и до того переполнился надеждами, что с горя ширнулся галоперидолом.
Однажды Филимонов вставил себе в жопу лилию, нагнулся и так сфотографировался. Фотография ходила по рукам римских дам, которые благосклонно ее рассматривали. Это последнее, что мне о нем известно. После этого акта от Филимонова не осталось даже фамилии. Она превратилась в смутно знакомую абстракцию.
Статус в пальто
Приснится же такое - даже неловко. Я, вообще-то, побаиваюсь снов, они у меня вещие бывают.
Гуляю я по окрестностям и знакомлюсь
