Дорога без возврата - Татьяна Николаевна Зубачева
Он плакал, дрожа, сотрясаясь всем телом, не замечая ни дрожи, ни слёз. Кто-то тронул его за плечо, мягко сдвинул одеяло с головы. Чак моргал, щурился, но слёзы текли неудержимо, мешая видеть. Кто? Доктор Иван? Зачем? Что ему нужно?
– Выпейте, Чак.
Он послушно приподнялся на локте и взял стакан.
– Это снотворное, – объяснил Жариков, не дожидаясь вопроса. – Вам надо как следует выспаться. Пейте.
Чак послушно поднёс стакан к губам. Рука так дрожала, что он бы уронил стакан, но доктор ловко поддерживает ему голову и руку. Горьковатая прохладная вода. Он жадно выпил её и снова лёг.
– Спасибо, сэр. Вы очень добры, сэр.
Кто это говорит? Зачем? Но мир уже исчезает в тёплой приятной темноте, путаются мысли, и чьи-то руки укрывают его, успокаивающе гладят по плечу. Но он уже спит.
– Вырубился, – Арчи выпрямился и поглядел на Жарикова. – Вы… усыпили его, так?
– Да, – Жариков озабоченно улыбнулся. – Ему надо долго спать. Но ты молодец, Арчи, что заметил.
Арчи польщено улыбнулся. Это он вызвал Жарикова по селектору, сказав, что Чак, похоже, не в себе.
– Я слышу, Иван Дор-ми-донт-о-вич, он зубами аж стучит. Смотрю, зову, а он с головой завернулся и не отвечает. Я его за плечо тронул, а он, – Арчи ухмыльнулся, – не брыкается. Даже не послал меня. Ну, я к селектору.
– Молодец, – повторил Жариков. – Ты один дежуришь?
– Да. Гэб тихий, этот ходячий. Мы теперь по одному. Ничего, справляемся.
– И дальше справишься?
– А чего ж нет?
Жариков задумчиво кивнул.
– Всё-таки, давай вызовем ещё одного. Кто сейчас свободен?
– Ну, кто снег убирает, кто в город пошёл, кто с ночной дрыхнет. Найду, Иван Дорми-дон-тович, – с каждым разом у него получалось всё лучше.
– Хорошо. Если что, я у себя.
– Да, конечно.
Жариков ещё раз посмотрел на Чака. Лицо уже спокойно, тело расслаблено. Да, всё-таки реакция.
– Пусть спит. Не буди ни под каким видом.
Арчи понимающе закивал.
– А как же. Всё сделаю.
Они вышли из палаты, бесшумно прикрыв за собой дверь.
– К Гэбу зайдёте, Иван Дормидонтович?
Жариков кивнул. Арчи ловко открыл перед ним дверь палаты Гэба, оставшись в коридоре. Лежавший навзничь Гэб медленно повернул голову.
– Здравствуйте, Гэб. Как вы себя чувствуете?
– Здравствуйте, сэр. Спасибо, сэр, хорошо.
Он говорил медленно, сохраняя на лице равнодушно отчуждённое выражение. Жариков переставил стул и сел так, чтобы Гэбу было удобнее смотреть на него, вернее, чтобы было неудобно отворачиваться. Если Чака переполняет ненависть к окружающему миру, то Гэба – равнодушие. Мир, люди, независимо от расы, ему глубоко безразличны. Он всё принимает, ни с чем не споря. Что бы ни творилось вокруг, он в своём мире.
– Боли беспокоят?
– Мне ничего не болит, сэр.
Жариков кивнул. Да, это стандартно. Стремление избежать отрицательного ответа, потому что белому не говорят «нет». Вошло в автоматизм.
– До Грина вы скольких хозяев сменили?
– Их было много, сэр, – и по-прежнему вялым, равнодушным тоном: – Меня часто продавали, сэр.
Жариков улыбнулся. В завуалированной форме, но поправил. Что не он хозяев менял, а его продавали. Так что не так уж глубока твоя депрессия, Гэб. И это очень уж даже не плохо.
– Расскажите мне, Гэб.
– Что? Что вы хотите услышать, сэр?
– Всё равно, – улыбнулся Жариков. – Рассказывайте, что хотите.
– О… Грине?
– Как хотите.
– Хорошо, сэр, – Гэб вздохнул и заговорил тем же ровным монотонным голосом, глядя в потолок. – Я был дворовым, сэр. Работал на огороде и в саду. Когда собирали ягоды, нам заклеивали рты. Лейкопластырем. И я нарочно давил ягоды. Они спелые, чуть сильнее сожмёшь, мажутся. Надзиратель ударил меня, и я упал. Прямо на уже собранное и много подавил. И его ногами подсёк. Так что он тоже упал. Меня выпороли. И продали. Грину. Я не знаю, зачем он тогда приехал, но он увидел меня и купил. Он не ломал меня. По-настоящему. Я его сразу признал. А потом… потом меня на тренировке сильно избили, и он не разрешил меня добить. И на Пустырь не отвёз. А мне ведь ноги повредили. Обе. А он меня оставил. Меня лечили, я долго лежал. И уже тогда я дал ему клятву. И, когда ходить начал, он меня в поездки стал брать. С собой. И там на него один полез. С ножом. Я его уделал. Насмерть. А тот белый. Меня в полицию забрали. Били сильно. И он меня опять… выкупил он меня. Я думаю, сэр, он это специально подстроил тогда. С полицией. Чтобы у меня ненависти было больше.
– Вы сейчас так думаете?
– Не знаю, – из-под маски равнодушия вдруг проступило детское бесхитростное удивление. – Нет, наверное. Нет, сэр. Когда он нас продал, и клятву нашу передал, мы все тогда поняли. Его забота была обманом, сэр. Мы были нужны ему. Вот и всё, – Гэб вдруг медленно раздвинул губы в улыбке. – Все так делают, сэр. Вы заботитесь о парнях, и теперь они работают на вас. Всё как всегда, сэр.
Жариков улыбнулся.
– Я не буду разубеждать вас, Гэб. Со временем вы поймёте разницу. Скажите, а как подбиралась десятка? Вы всегда были по десяткам?
– Смотря, сколько заказывали, сэр. До конца десятеро редко когда доходило. Он называл нас выпуском. А так… нас было много, сэр. Кто выживал, того продавали. Нас поставили тогда. Перед ним. И он сказал: «Беру всех». Я запомнил, – Гэб облизал губы.
– Хотите пить, Гэб?
– Да, сэр. Вы очень добры, сэр.
Формула благодарности была лишена даже малейшего признака
