Выбор - Галина Дмитриевна Гончарова

Слепому душой солнышко не покажешь, не получится.

Смолчала Добряна, о другом заговорила.

— Ты, государь, полежи еще чуток. Раз опамятовал, дальше легче пойдет. Через часок и в седло сядешь. А я покамест на двор к Устинье гонца пошлю. Пусть приедут за ней, домой отвезут. Как уж ее в палаты царские привезти — то сам решай, а к себе покамест не допускай никого. Ни жену, ни любовницу какую, ни слугу близкого — рядом твоя нечисть, совсем рядом. И к аркану привык ты, вновь его накинуть легче будет, по проторённому. Волоска хватит, капли крови…

— Одежды ношеной? — это уж Устя спросила.

— Нет… часть человека нужна.

— Слюна?

— Тоже можно. Так что не плюйся ни на кого, государь, второй раз ведь Устиньи рядом и не случиться может.

Явно насмешничала старая волхва, но Борис не прогневался. Уходили и слабость, и боль, и ломота в суставах — давно он себя так хорошо не чувствовал. А уж когда волхва к нему наклонилась, и посоветовала еще кое-что пока ни в ком не оставлять… тихо-тихо, так, чтобы Устя не слышала, Борис и вовсе себя почувствовал, ровно ошпаренный. Не то, что уши — нос покраснел! Даже чихнул от смущения. Стыда у этих баб нет!

— Не простынет он в снегу-то? — забеспокоилась Устя.

Она ж Бориса сгрузила там, где он с коня упал, а дотащить тяжелого мужчину двум бабам и не под силу было.

— Здесь он уже под защитой Живы-матушки, здесь Ее воля. И моя немножечко… ничего с ним не будет. Полежит, да и встанет.

Устя кивнула, дыхание перевела.

— Хорошо, когда так-то…

— Хорошо, — Добряна Усте ковшик протянула, сама встала, снег стряхнула. — Пойду я. А вы приходите, как он на ноги встать сможет.

И ушла.

Устя наедине с царем осталась.

* * *

— Нет нигде ее.

— Не видели.

— Вроде как похожая девушка с каким-то мужчиной говорила, и с ним ушла. А что за мужчина — парень у коновязи не знает.

Михайла только зубами скрипнул.

— С незнакомцем Устя не уехала бы. Не она то.

— Может, знакомый кто? — задумался Истерман.

— Чтобы царевича прогнал? Что — сюда государь пожаловал?

Рудольфус только фыркнул недоверчиво. Государь? Да как поверить в такое?

— Нет, конечно. Но куда-то ж она делась? А Федька спит… что б такое Заболоцким сказать?

— Может, на подворье к ним послать? — Михайла точно знал, случись Усте убежать, она домой пошла бы. Как в тот раз.

— И пошлю, — согласился Руди. — Ну хоть трупа нет, и то радость. И руки у Федьки чистые…

Последние два предложения он почти про себя произнес, но Михайла услышал. И вздрогнул.

Его Устя — и в лапах Федора! Бьется, пытается вырваться, хрипит пережатым горлом, а Федор все сжимает и сжимает ладони… так явственно картина эта представилась, что мороз по спине побежал.

Если с Устей хоть что, хоть волосок с головы ее упадет…

Убьет он этих тварей. И в бега подастся! Не впервой!

* * *

— Илюшенька, а можно вот это? Для Вареньки?

Маша была счастлива. Вот она — радость ее, стоит рядом, на ткани смотрит… видно, что в тягость все эти тряпки ему, но ради Маши готов и на такой подвиг. А ткань действительно красивая, птицами заморскими расшита, невиданными, и тоненькая вся, из такой для Вареньки платье бы выкроить…

Илья невесту к себе поближе притянул.

— А на тебе бы то платье куда как краше было.

Маша так вся и заалела от его слов.

— Что ты!

— Ты у меня вон какая красавица, а в нем еще краше будешь. Для меня. Сделаешь?

Видел он такое у Маринушки. И… царица его прогнала, ну так хоть что полезное для себя взять.

Когда женщина, да в чулочках кружевных, да в рубашках тоненьких, прозрачных — очень даже красиво. И действует так… снимать все то в одно удовольствие.

Машенька, конечно, не царица, ну так он сам ей расскажет, что им обоим нравиться будет. Плохо, что ли? Когда жене муж в радость, а мужу — жена?

И ведь не так много сил для того надобно, уж не поленись, скажи женщине, что тебе для вдохновения надо. Она и сама для вас обоих постарается, ну и ты поможешь немного. Для себя ведь! Не для другого кого!

Маша вся пунцовая, закивала, и Илья попросил ткань отрезать. Так, чтобы на двоих ЕГО женщин хватило, и на жену, и на дочь… немного времени до свадьбы осталось, дни считанные, ну так рубашку сшить — не тяжко. Чай, не платье лембергское, вот уж где по тридцать метров ткани на себя дуры наворачивают. Стоят потом во всем этом колоннами нелепыми, двинуться не могут.

Но вот чулки шелковые, да с бантами… это правильно! Есть в иноземщине, что взять, только брать с большим разбором надобно.

Чулки — можно.

А платье, в котором шелохнуться нельзя, да парики с мышами, пусть себе оставят. Наши бабы и в сарафанах куда как краше будут!

Если б Илье сказали, что его мысли — результат бесед с сестрой, не поверил бы никогда.

И не говорила с ним Устя о таком, считай, и не навязывала, и не учила, да и не надобно было. Когда мужчина не дурак, ему и намека хватит. А Илья дураком и не был.

Управляемым? Безусловно. Но не дураком. И что жену надобно любить и баловать, тогда и дома все хорошо будет, сообразил, и на отца, с его любовницами, нагляделся. Ни к чему ему такое.

Как захочет он на стороне сладенького, так в другом месте себе его найдет.

А гадить, где живешь — глупо!

Якоб Дрейве улыбнулся себе под нос.

Кое-что он слышал, кое-что понял… что ж. Хорошая пара будет. И Илья вроде как неплохой… можно на разных языках говорить, в разных странах вырасти, все одно — в делах любовных люди друг друга всегда поймут. Завистливым да глазливым Якоб не был никогда, вот и мысли у него светлыми были. Пусть у этой пары все хорошо сложится.

* * *

— Боярышня, я уж тебе по гроб жизни должен, не знаю, как и расплачиваться буду. А ведь и еще тебя просить придется… и за поиск нечисти той