На руинах Империи - Татьяна Николаевна Зубачева
Рассмеялся и Эркин.
– Вот не ждал. Думал, до дома конфет не увижу.
Фредди довольно ухмыльнулся. Точно попал. Лишь бы теперь не спросили, пайковые ли они. Врать не хочется, а признаваться, что купил их в городе на свои, не стоит. Верченые оба, ещё неизвестно, как поймут. Подумают о прикормке… и пойдут опять по тому же кругу.
Тогда, почти все такие конфеты – Алиса их называла сосалками – Эркин Алисе и отдал. И первую же конфету он сунул в рот, не думая и не разглядывая. И тут же вздрогнул, застыл от забытого, казалось, напрочь ощущения.
– Ты чего? – Андрей посмотрел на него поверх кружки. Щека с конфетой у него смешно оттопыривалась. – Заглотал сразу, что ли? Их сосать надо.
Эркин кивнул.
– Знаю.
И всё время, пока пили кофе, его лицо сохраняло прежнее, немного растерянное выражение. От второй кружки он отказался, пошёл к вьюкам и вернулся уже со свёртком, где хранил нитки, шило и иголки для кожи – шорный припас.
– Давай лассо.
Фредди допил кофе и отставил кружку.
– Я не безрукий, давай сюда.
– Держи, – Эркин перебросил ему через огонь свёрток и сел свободнее, расслабив мышцы.
Андрей покосился на него, на Фредди, налил себе ещё и явно задумался над выбором между сахаром и конфетой.
– Бери, не думай, – усмехнулся Эркин. – Я не буду больше.
– Не понравилось? – вскинул на него глаза Фредди.
– Нет, почему. Вкусно. А так…
– Вспомнил чего? – Андрей положил в кружку сахар и размешивал его черенком ложки.
– А хотя бы, – Эркин откинул со лба прядь и посмотрел на Фредди, быстро сшивавшего внахлёст концы ремня. – Умеешь.
– Я на коня сел, – Фредди усмехнулся, – до рождения ещё. И всю эту круговерть со скотом знаю, как вам и не снилось.
– До рождения это как? – заинтересовался Андрей.
– А просто. У меня отец ковбой. Да больше года на одном месте не держался. Ну, и ездил. А мы все за ним. Мать меня и родила чуть ли не в седле, – Фредди попробовал шов на разрыв и взялся за следующий конец.
– На Подлюгу ты ловко сел, – улыбнулся Эркин. – Я так не умею. И нас посшибал здорово.
– Тормоз дело нехитрое. – Фредди посмотрел на Эркина и снова вернулся к работе. – У тебя получится. Эндрю легковат ещё. Силу наберёт и тоже сможет.
– И с рабами дела не имел, значит? – не выдержал всё-таки Андрей.
Эркин досадливо крякнул, но Фредди спокойно ответил, обрезая залохматившийся край.
– Своих у нас отродясь не было. Да и вообще… Я не из Алабамы, там у нас, в Аризоне, прерии. Сухие. Стада большие и перегоны длинные. Рабов из ранчеро никто почти не держал, невыгодно. Если только там по дому десяток, не больше. А со стадами ковбои на контрактах. Ну вот. А отец… ковбой лихой, от бога, но то запьёт, то не тому морду набьёт, то всё сразу. И на новое место. А это, само малое, ползаработка хозяину оставил. Неустойка. И мы за ним. Нас, пискунов, девятеро было. Я один остался. Отец сорок лет до солнца вставал, после солнца ложился, а нажил… В чём принесли его тогда из салуна, в том и похоронили. Сменки не было, – Фредди оторвался от шитья, твёрдо взглянул на парней. – Белая рвань. Слышали такое? – они кивнули. – Вот я белая рвань и есть. С десяти лет у стада крутился. Работал как мужик, а получал как пацан.
– Это всегда так, – усмехнулся Эркин. – Как хлеба так пайка половинная, как плетей так двойная.
Все засмеялись. Фредди отложил ремень и налил себе кофе. Сунул за щёку конфету и стал пить маленькими частыми глотками.
– Там, в Аризоне, хорошо? – задумчиво спросил Эркин.
– А хрен её знает, – устало отругнулся Фредди. – Я там, дай бог памяти, сколько лет не был. Как везде. У ковбоя дом – седло, и кольт вместо жены.
– А… родина? – нерешительно спросил Андрей.
– Где живёшь, там и родина. Человек ко всему привыкает.
Эркин кивнул, соглашаясь. Фредди отставил кружку и снова взял лассо.
– Ты рубашку себе зашивать собираешься? – Эркин повернулся к Андрею. – Или так и будешь в моей ходить?
– А что? У тебя руки чешутся?
– Давай сюда.
– Не, – ухмыльнулся Андрей. – Сам зашью. Ты мне лучше, как ему… как это называется?
– Массаж, – подсказал Эркин.
– Поорать охота, – понимающе кивнул Фредди.
– Нельзя тебе, – вздохнул Эркин.
– Почему? – обиделся Андрей, а Фредди оторвался от шитья, удивлённо глядя на Эркина.
– Рубцы ещё слабые, полопаются, – просто объяснил Эркин. – У меня же вот, – он гибко изогнулся и провёл ладонью по спине Андрея, тот дёрнулся, выгибаясь. – Понял? А если по коже? Весь в крови будешь.
– И меня поэтому через рубашку мял?
– Поэтому тоже, – кивнул Эркин, и Фредди воздержался от дальнейших расспросов.
Андрей допил кофе и пошёл к вьюкам. Принёс остатки рубашки и свой мешочек, где хранил нитки, иголки и прочее. Что-то бурча себе под нос, взялся за шитьё. Эркин собрал миски и кружки и ушёл их мыть. Когда вернулся, Фредди уже сосредоточенно чистил кольт, а Андрей возился с рубашкой. Эркин сложил посуду, пригляделся к его работе и, хмыкнув, сел к костру. Взял со сковородки конфету, повертел, разглядывая обёртку, будто хотел прочитать надпись. Развернул и долго рассматривал лежащий на ладони жёлтый полупрозрачный сплющенный с боков кругляш. Поднял на Фредди глаза.
– Они… называются как-то? Дорогие?
У Фредди дрогнули руки.
– Дешёвые! Дешевле нету. Их и зовут ковбойскими, – в его голосе прозвучала обида. Всё-таки пришлось…
– Не сердись, я по другому делу спрашиваю. Ковбойские, значит… Андрей правду сказал, вспомнилось. Я, когда на ломке лежал… – и перебил сам себя. – Ты ж не знаешь, что это. Когда раба на новое место привозят, его по лицу ударят пару раз и заставляют руки целовать. И всё. А индейцев, отработочных, ломают. Долго бьют. Чтоб покорными были. Ну вот, я раб, а меня с отработочным спутали, индеец же, и на ломку отправили. В пузырчатку. На шипах привязанный лежишь. Ну, ещё и походят по тебе, потопчутся. Надзиратели там, дети хозяйские. Обычно на трое суток привязывали. Ни еды, ни воды, конечно. Потом суставы долго болят. И спишь на животе, спину бережёшь. А на вторую ночь не били меня, решили, что сломан. Привязали и ушли. Вот тогда и было…
– Зачем привязали, если сломан? – с трудом спросил Фредди.
– А я знаю?! На ломке всегда меньше трёх суток не лежали. Меня ещё после второй ночи сняли, сообразили, что раб. Ну вот…
…Темно и душно. И хоть не шипы уже, так, бугорки, а
