Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2016

Время – потомственный плотник, мастер лодочных дел. Рубит, снимает лишку… «Не плотников ли Он сын?» Тешет из сердцевины, из самого сердца людей. Шьёт осторожные лодки, суда нездешней красы.

Люди кричат и стонут, лодками быть не хотят. Люди не понимают, о чём говорят топоры. Им не к лицу деревянный и просмолённый наряд, Но под килем снуют уже спины блестящих рыб.

Люди голову прячут – Господи, не меня! «Больно!» кричат и плачут, но не уходят ко дну. Время ведёт обтёску от вершины к корням – Рыбьими тушками лодок легче в вечность нырнуть.

Лодочки – загляденье! Их принимает река.Новых брёвен и досок времени хватит сполна.…А мужская рука его, словно воздух, легка,Если ему подвластны жаворонок и весна.

«Кто услышал его? Христа ради, на!..»

Кто услышал его? Христа ради, на!С неба видит – идёт человек…Старый нищий нашёл виноградинуУ скамеечки, на траве.

Он поднял с земли пыльную ягодуИ поднёс поскорее к губам.Эх, для счастья так мало и надо бы.Только волю, да воля слаба.

Он траву всю обшарил ладонями,Щурил, щурил глаза. Ничего.Бросьте с неба награду бездомному,Пожалейте немного его…

Отлучение

Отлучаемый костенеет, кожа жёстче коры,Он руками хватается за ускользающий свет.Толи голову в небо задрать, то ли яму рыть,То ли просто смотреть – ничего не видеть – вослед.

Не утешится плачущий, ибо он не блажен.Отлучение – боль или даже боли больней.Потерять упругость и сонную силу корней,Обрести пустое, не дышащее взамен.

Люди не сомневаются, вправе ли отлучать,И не дарят розу или глоток молока.Отлучаемый будет признан святым в веках,А пока бредёт по самой кромке луча.

«Мы живём в одно время в одном городе…»

Мы живём в одно время в одном городе.Но эскизы моих строенийдля тебя невидимы,а мои улицы слишком гулки,чтобы ты, окружённый музыкой как воздухом,ступил на их тротуары.Любитель тишины и парадоксов,ты допускаешь в свой городтолько музыку,властительнее которой я ничего и никого не знаю.И прячешься от меняза чертежами быта,а я вижу падающие тени на листах твоих черновиков –стоят дома и костёлы,шумят деревья,снуют крохотные люди…Я с удивлением узнаю среди них себя –женщина бежит без оглядки,растрепав волосы, теряя одежду,пересекает границы бумажного пространстваи исчезает.Ты задумчиво продолжаешь писать, не замечая потери.Музыка, неуверенно сопровождавшая это бегство,превращается в тишину.Я в городском парке.Тебя нет, и мне уже не страшно.Моя архитектура утратила звучание.Но разве твоя музыка её не слышит?Я доказываю себе, что я дома,но окрестности мне кажутся незнакомыми.Знакомы лишь твои губы и руки.Значит, я в твоём городе.Накинь на меня одежду.Или я стала музыкой?

«Мужчина, увязший в своей пустоте…»

Мужчина, увязший в своей пустоте,делит зачем-то с тобою постель,но прерывает волшебный акт;ты к нему эдак, ты к нему так,он же, просто надев штаны(руки, крики твои не нужны),хочет из жизни твоей уйти,ты как кочка на ровном пути.Завтра тебе, еле-еле живой,ехать по долгой такой кольцевой,и возрождаться, отращивать «я»,колышек вбить, где граница твоя.

Знаешь, а всем на тебя наплевать.Не кантовать тебя, не ницшевать.В этом особая, чёрт, благодать.

Германия

Меня пересекает стена.

Она проходитпо центрувдоль тела,делая петлю в области сердца,прорезая его по Солнечной аллее.

Левое ухоне слышит то,что узнало правое.

Правая ноздряне чует аромата,которымнаслаждаетсялевая.

Мой языкразрезан,как змеиное жало.

Только левое и правоеполушария мозгапередают друг другу сигналы.

Почему я всё ещё не привыкла к боли?

Почему мне снится, что, пытаясь встать,я срастаюсь и на мне нет шрамов?

«Кем осталась я после нежной дружбы с тобой?..»

Кем осталась я после нежной дружбы с тобой?Деревом или косточками в его плодах?Я уже никогда не узнаю, что значит боль,Даже если как ценность её никому не отдам.

Может (скажешь), я стала ещё живей,Тронешь пальцем меня, и рана кровоточит?Из таких деревьев, как я, не строят церквей,Потому что Слово в храмах таких горчит.

Посмотри, как прекрасна падалица моя!Ей не нужно стремиться к небу – страх высоты.И без спила понятно: я старше, поблекла явьИ корней не пускают ни храмы мои, ни кресты.

Я отныне статична, мне некуда больше бежать,Но я в силах носить в себе дупла и гнёзда других,Подставлять своё жёсткое тело, снимать беспокойный жарИ тихонечко петь сочинённый с тобою гимн…

«Ты касался лица моего, а во мне пели колокола…»

Ты касался лица моего, а во мне пели колокола(этот медный язык тихой церкви в моём городке),и, задрав подбородок, под звонницей девочка шла,пятилетняя девочка (я?) налегке, налегке…

Ты меня обнимал, а внутри меня плыли суда,и гружёные баржи, и льдины, и сонмища рыб,я впустила в себя эти реки, не помню когда,не с рожденья – тогда во мне жили другие дары…

Ты входил в моё лоно. И лиственнице – небесголовою касаться, вспархивать – голубям,танцевать – сполохам!.. А мне, повинуясь судьбе,быть церквушкой, рекою, деревом, но без тебя.

«На дне моря – барханы…»

На дне моря – барханы.Песчаные волны текут медленно.Они не подчиняются небу морских.Ступаешь в воду, и между песком и подошвойрождается пространство,где мой загорелый ребёнокчертит на прибрежном песке своё имя,а вынесенная на берег морская капуста,как магнитофонная плёнка,записывает молчание ветра в его волосах.

Иван Шепета

Стихотворения

Род. в 1956 г. в ныне не существующем посёлке горняков. Автор б-ти поэтических книг и многочисленных публикаций в толстых и тонких журналах, альманахах и литературных еженедельниках. Стихи переводились на иностранные языки, о них писала современная критика. В настоящее время живёт во Владивостоке. Предприниматель. Издатель.

Жуть соловьинная

Вкралось серое на синее:ветки – чёрные,кусты –посеребренные, в инее,будто мёртвые,пусты.

Толькожелезнодорожнаяветкарядышком поёт,только ворон завороженноголос небу подаёт.

То картавит, то грассирует –Соловей!Разбойник, вор…Окрылённый, звук форсируетДарданеллы и Босфор.

Соловьиных свистов Родина,тьма ничейная земли,где на Киев заколодилопутьбез Муромца Ильи.

Братство с равенством отгрезились.В святцах – рыла упырей.Допились. Домаршальезились.Жуть. И нет богатырей!

Только с проводом оборваннымстолбна сторону косит,только сказанное ворономдолго в воздухе висит.

Осень в покровском парке

Разгулялась над окрестностью погодка…Я гляжу, как в синем небе птица реет,как у старого товарища походкаизменилась, оттого что он стареет.

Грустно мне на этом свете оголтелом,не осталось для меня в нём белых пятен.Был когда-то я хорош и крепок телом,а теперь я только словом и приятен.

Не доволен я собой, от жизни тошно,не влечёт она к себе забытой тайной,не гуляется мне в парке, оттого чтобыл когда-то он кладбищенской окраиной.

Здесь, студенту, мне на ум не шла наука.Дрался в парке. Танцевал. Глушил портвейн…На немых могилахпушкинского внука[3]и расстрелянной Людмилы Волкенштейн[4].

«У моря я лечь хочу камнем…»

У моря я лечь хочу камнем,большим, и бунтующим волнамв беспамятстве ясном, векамивнимать, оставаясь безмолвным.

Хочу, чтоб средь общего ритмаслияний и разъединенийдуши моей грубой молитва,звучала, не зная сомнений.

И где-то гудок теплохода,далёкий и слышимый еле,звучал над пространством как одапро жизнь в человеческом теле.

Вслушиваясь

Из души выщипывает стрункичёрный лес, застывший нагишом,будто в ученическом рисунке,чёрканный простым карандашом.

Жизни грешной не певец я – пленник.Сердце безголосое болит.До минор… три ёлочки – не ельник,оживляют музыкою вид.

От порога в лес уводят ноги,каждый кустик и колюч, и наг.Осень… время подводить итоги,обходя исхоженный овраг,

говорить «прощайте!» и – «спасибо!»,поворот почувствовав в игре,вслушиваясьв долгий стук с Транссиба,в длинный текст из точек и тире.

«Быть с нею…»