Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016

Вера Кузьмина

Стихотворения

Родилась в г. Каменске-Уральском в 1975 году. Живу там же. Работаю участковым фельдшером. Очень люблю читать, в соседней библиотеке перечитала все книги.

Стихи пишу с 2011 года. Люблю лес, сад и людей – хороших. Писать начала в 2011 году. Печаталась в журналах «Наш современник», «День и Ночь», «Москва», «Наша молодежь», «Хомо Легенс», в газете «Графоман» города Вельска.

В основном – публикации не в реале, а в Интернете. Литературный псевдоним – venik.

От редактора

Когда было принято решение о публикации подборки Веры Кузьминой в этом номере журнала, я написал ей письмо с просьбой дополнить биографический текст, предваряющий подборку стихов, именно: «тем же слогом, с той же непосредственностью и ясностью взгляда на жизнь. Напишите о том, о чём не говорили в стихах. Свяжите это как-то со своим творчеством. Напишите то, что сами считаете нужным и возможным написать в прозе о себе. Как живёте, как выживаете. Без ёрничанья, без пренебрежительного тона в оценке собственной персоны. Надеюсь, это хоть как-то поможет читателю понять – откуда в ваших стихах столько из той жизни, которую большинство из нас старается не замечать». Вскоре я получил от Веры ответ, который с её согласия и публикую:

«Привет, Виталий. Вы меня здорово озадачили, если честно. Мне нечего сказать о себе кроме того, что я очень привязана к тому месту, где живу. Мой прапрадед был мастеровой и пьяница, моя прапрабабка рожала детей, пекла хлеб на продажу и рано умерла. Мой прадед был разнорабочий и пьяница, его задавила лошадь – переехала ему ногу. Перед смертью он обматерил фельдшера, потому что фельдшер был «ученая сволочь» и к тому же поляк – поэтому прадед отказался лечиться, потребовал стопку, закурил трубку и умер. Он оставил прабабку Анну Терентьевну с пятью детьми – были и еще, но умерли. Из-за детей прабабка все время была голодной. Любимого ее сына, красивого Степу, убили в первые дни войны. Второй сын, дядька Коля, за убийство попал в лагерь, строил Беломорканал, а когда пришел обратно, был лучшим литейщиком на вагранке и страшным пьяницей. Старшая дочь, Маня, жила в прислугах, прижила ребенка – девочку – от хозяина и ушла от него, когда девочка умерла. Поступила в домработницы к двум братьям-офицерам в Свердловск. В тридцать седьмом году их в одну ночь обоих забрали – тогда она, не будь дура, схватила свой паспорт и убежала домой – пешком. Потом она путалась с ворами. Средняя дочь, Татьяна, моя бабка, ухитрялась находить себе мужиков всегда, но замуж так никогда и не вышла. Младшая, Нинка, вышла замуж за эвакуированного хохла и одна из всех жила более-менее зажиточно.

Когда моя прабабка умерла, у нее остался один халат, одна юбка и два платка. И три рубля денег. Но хоронила ее вся Вороньжа – гроб несли на руках, сменяя друг друга, а до кладбища – семь километров. Я – это они. В той земле, на которой я живу – их кровь. Это очень бедная, очень плохая земля, но другой мне не надо. Не думаю, что вам было интересно это читать, Виталий. Так же неинтересно будет и другим – и еще читать про то, как я бегаю по вызовам, ухаживаю за старой мамкой, варю своему Петровичу гречневую кашу и копаюсь в огороде. Поэтому оставьте предисловие или уж не пишите вообще ничего.

С уважением к вашему делу и вам –

С учётом междустрочий – это роман страниц на 400. В междустрочьях – стихи Веры Кузьминой. Горькие, но и прекрасные, как сама жизнь.

Доверие

Помню старый двор, соседа ДюбеляПосле третьей ходки на крыльце.«На печеньку. Чо надула губы-то?»Песни пел, срываясь на фальцет,Снова заговаривал: «Дерябни-ка.Чо, не хочешь? Ладно, бля, сиди».Допивал, хрустел зелёным яблоком,С хрипом рвал тельняшку на груди.«Верка, никому не верь, запомни-ка.Друг подставил, сука, скоморох,Сделал из шахтёра уголовника,Скажет пусть спасибо, что подох.»Снова пил и плакал: «Друг, пойми же ты.Я ж ему всегда, во всем… урод!»Дюбель помер. Я зачем-то выжила.Может, чтобы верить, хрен поймет.Жизнь – не сто пятнадцатая серия,Не щенячий визг «люблю-умру».Нитка жизни из клубка доверияТянется, мотаясь на ветру.Прав ты, Дюбель, был, когда советовал:Мол, не верь, поверишь, сбросят вниз –Только те, кто нам не фиолетовы,Режут-укорачивают жизнь.Стать родными – говорят, сокровищеВ зачерствевшей ломаной судьбе.Только беззащитной ты становишься,Семечком, пушинкой на губе.Обожглась. Обиды-то – немерено…Но молчу, стирая соль со щёк:Жизнь короче на одно доверие,Только врёшь, не кончена ещё.

За грибами

Нынче всё остыло разом,Иней на траве.Мой хороший, кареглазый,Спи в своей Москве.Я сегодня за грибами:Два ведра, мешок.Месяц роет по-кабаньи,Может, груздь нашёл.Звёзды меньше, небо шире,Месяц хочет есть.У тебя в Москве – четыре,На Урале – шесть.В одеяло бы закутать:Сон, тепло, уют.Между нами не минута,Больше ста минут.Лесовик хихикнул в спину:Вот и грузди, стой…Пробивать мне жисть-суглинокГлупой головой.Думать: вдруг не срежут ножку,На ветру дрожатьИ любимому в лукошкоПрыгать без ножа.Медвежонок точит коготь,Весь восток в огне.Как грибов-то нынче много,Говорят, к войне.Ты не думай о плохом-то,Спи, хороший мой.Зажую черняшки ломтик,Всё, пора домой.Лесовик смеется тяжко,Пробежала мышь…Я не срезана пока что.Ты меня хранишь.

Не оставь

В этом теле – минимум три души, и у каждой больше семи путей. Первой прямо в руки плывут ерши: хороша уха для её детей. Ей с работы мужа-губана ждать, греть ведёрный чайник – с вареньем пей, и горбатых ландышей-жеребят запрягать в тележку неспешных дней. На святую Пасху рядиться в шёлк, красоваться – в ушках блестит рыжьё. Если вдруг заявится серый волк – за белёной печкой лежит ружьё.

У второй – в шатре конопля и плов, а её слова – золотой шербет. За неё Иаков служить готов восемь раз по восемь пастушьихлет. Запоёт псалмы – и заплачет полк: рядовые – Сим, и Яфет, и Хам. Ей не страшен даже тамбовский волк – слушать песни ляжет к её ногам.

А у третьей – кинь, и выходит клин, вместо крыш и лавок – одни горбы. Ей в ладони плачет пяток рябин и дубок у крайней кривой избы: за живых и тех, кто уже ушёл, за Васятку – мать заспала мальца, за Степана с заворотом кишок, за Никиту – он заменил отца. Всё бы славно, если б не три по сто, а потом пивка, а потом базлать. Третьей слышать: «нету для вас местов», «убирайся», «дурочка», «не со зла»…Третьей – с детства спать на краю крутом: у дощатой стенки сопит сестра. Серый волк-волчок залезает в дом, под лунищей шкура его пестра. Это сон, а может, лихая явь: подойдет и сцапает за бочок… Ты вот эту девочку – не оставь. Ей не выжить, если придет волчок.

Старые кварталы

Ветер доносит гудочки с вокзала,Вечером стало легко и тепло.Шляются пьяницы старых кварталов,Веткой с куста заедая бухло.

Сидя на лавочке, кашляя глухо,Крошки роняя с отвисшей губы,Длинную улицу тянет старухаЧерез соломинку тихой судьбы.

Деньги считает: «До пензии сотня…»Смотрит, как, сотни затёртой серей,Тени завмагов, врачей, домработницТрогают ручки подъездных дверей.

Смотрит, и видятся новые рамы,Клумбы, люстрический белый огонь.Тычется носом облезлая памятьТихой старухе в сухую ладонь.

«Ох, потолки-то! Гляди, как в столице,Маньке б позырить, каки потолки!»…слишком высокие, чтоб удавиться,Проще дойти до Исети-реки,

Вдоль по Жидовской (Жуковского, значит),Жданова (нынче Зеленая ул…)Под ноги прыгнул резиновый мячик,В тридцать четвертый годочек свернул,

Сбил Розенблатов кошерное блюдо,Детски притих за цветочным горшком…В тридцать седьмом увозили отсюда,В сорок втором уходили пешком.

Видится: Ленин кудрявый и русый,Галстуки, планы, колхозы, ситро…Молча хранят алкаши и бабусиСтарых кварталов живое нутро.

В нас не убито – притихло и дремлетТяжкое, тёмное, злое, своё:Слишком любить эту старую землю,Слишком… почти ненавидеть её.

Бате

Перекину в прошлое тонкий мостик, чтобы думать, сравнивать, каменеть. Настоящий батя три раза в гости заявлялся к мамке… да нет – ко мне. Много было их, приходящих батек – дурачков безусых, уже в летах. Не хотела на руки – было, хватит. Научили, блин – довелось летать. Настоящий вешал пальто на гвоздик, нашу кошку-дурутрепал за хвост, а меня подбрасывал прямо в гроздья наливных, рубиновых, рыжих звёзд. На лице у бати рубцы, рябины, сам большой, здоровый-аж гнётся пол. Папка, можно, в небе сорву рябины, ярко-жёлтых слив наберу в подол? Папка, папка, глянь, пастушонок Зяма по дорожке лунной ведёт телят! Папка смотрит весело, ходит прямо. Говорит: дочурка, не смей петлять. Папка, правда, в небе не лазят буки – ну такие, в бурой ночной шерсти?