Маргрит Стин - Отверженный дух

Арнольд встал и возбужденно зашагал по комнате.

— Пока что он слишком мал, чтобы самому осознать это. Но я могу сравнить его с собой; так вот, я вижу: он чувствует намного больше, чем я в его возрасте: он видит все насквозь! О, сколько страхов и сомнений пришлось испытать мне в те годы… Но Доминик-Джон не знает страха, он уверен в себе, и эту-то уверенность и должны мы изо всех сил в нем укреплять. Мой сын владеет необычайным даром, и задушить его в нем я никому не позволю!

— Арнольд, погоди; что значит — задушить?

— Задушить — значит обложить обязательствами, замучить правилами и требованиями. Ни я, ни жена не вправе ждать от мальчика каких-то особых чувств: с какой стати? Поверь мне, я на своей шкуре испытал, что это такое — чрезмерность родительских притязаний!

— Но человек не может жить, не выражая чувств! Дарить любовь — жизненная потребность, создающая духовный стержень личности.

От собственной высокопарности мне стало даже как-то не по себе. Но и я вспомнил детство, вспомнил, как не хватало мне родительской любви, как искал я в юности элементарного душевного тепла. Кроме того, в рассуждениях моего друга была явная непоследовательность: освобождая сына от всех моральных обязательств, свои «родительские притязания» он, похоже, усмирять не собирался.

— Моя задача, — ответил Арнольд, не раздумывая, — дать ему полную свободу. К счастью, у меня пока что есть такая возможность. Отчасти из этих соображений я и не стал отдавать его на воспитание к отцу. Кстати — пока не забыл: не согласился бы ты стать моим душеприказчиком?

Я не сразу опомнился от неожиданного поворота к новой теме.

— Ну вот и отлично… Хорошо, что вспомнил: сразу как-то легче жить становится, когда такие формальности улажены. Пойду, пожалуй, умоюсь.

Бодрым, уверенным шагом он направился в ванную, а я остался в кресле: жуткое лицо с леденящей душу злобой взирало на меня со спинки стула. Вернувшись, Арнольд водрузил портрет на место и с задумчиво-рассеянным видом остановился напротив.

— Я мог бы много тебе о ней рассказать. Необычайно интересные вещи, — хитрая усмешечка заиграла вдруг у него на лице и так же внезапно исчезла. — Но об этом — потом, может быть, на днях. Ты ведь меня не выдашь, а? — он подошел ко мне и положил руку на мою ладонь. — Ну, я об этой своей дурацкой выходке. Очень не хочется, чтобы Фабиенн…

Я заверил его в своей полной лояльности.

— Только вот с этим делом — ты бы поосторожнее, — я заметил, как рука его потянулась к недопитому стакану. — Ты ведь что-то принял сейчас, а бренди с этим лекарством, может быть, не сочетается.

— Ты абсолютно прав! — согласился он слишком поспешно. — «Это дело» — око такое; надо бы вылить его совсем!

Арнольд пошел в ванную, повернулся ко мне спиной, но совсем забыл о зеркале. Он быстро допил вино, включил оба крана и через минуту вышел, демонстративно протирая стакан чистым полотенцем.

— Не думай ты обо мне так плохо. Депрессантами всякими пичкают — надо же хоть чем-то простимулироваться.

Раздался стук; Арнольд подскочил, как застигнутый врасплох воришка. Дверь приоткрылась.

— Фабиенн вернулась, — донесся из-за двери голос Вайолет. — Чай готов и пирожки остывают.

Мы расхохотались: похоже, бурной нашей беседе был уготован на удивление мирный финал.

— Отлично, сейчас идем, — Арнольд подмигнул мне и расставил все в баре по своим местам.

— Смотри-ка, — он повернулся к окну, сверкнув на меня парой солнечных зайчиков, — кажется, проясняется.

Доминик-Джон мирно сидел на солнышке и уплетал пирожки, как самый заурядный мальчишка. Фабиенн и Арнольд, подсевший к ней сбоку, ворковали о чем-то своем, мы с Вайолет обсуждали читательскую колонку в «Санди таймс». Неожиданно Доминик-Джон громко замычал, пытаясь изобразить какую-то мелодию. Сначала как-то рассеянно одернула его Фабиенн, затем Вайолет сделала замечание уже построже; мальчик прожевал свой пирожок и запел во весь голос:

Quand el’ fut dans l’eglise entre’La cierge on lui a présente’ —

— Дорогой, нельзя ли потише, — снова мягко оборвала его Фабиенн, — ты же видишь, мы разговариваем.

— Вижу. Но вы говорите о таких скучных вещах.

— Для тебя — может быть, — рассмеялась она. — Ну хорошо, расскажи нам что-нибудь нескучное: например, чем ты занимался вчера вечером.

Доминик-Джон не ответил; он взглянул на мать как-то по-кошачьи свирепо — и запел еще громче:

Dites moi, та теге m’ami,Ruorquoi la terre est rafraichi’?Mafill’, ne  l’vous puis plus celcr,Renaud est tort et enterre.[5]

— Ну и песня у тебя; поскучнее еще, чем наши разговоры, — Фабиенн поднялась с кресла, — у кого-нибудь письма есть? Могу опустить.

— Позволь мне это сделать, дорогая, — поспешил предложить Арнольд. Но к нему тут же подскочил Доминик-Джон.

— Пошли лучше на лебедей смотреть! Дождь кончился, они уже выплыли!

— Да, нужно еще нарезать салату, — вспомнила Фабиенн.

— Отлично, я с тобой, — встрепенулась Вайолет. — Пора глотнуть свежего воздуха. Не хотите с нами? — она повернулась ко мне — без особого, впрочем, энтузиазма.

— Мне, пожалуй, пора собираться.

Фабиенн почему-то смутилась.

— Скоро прибудут наши помощнички; слугами их назвать как-то даже язык не поворачивается. Хотя не уверена, что кто-нибудь из них знает, как складывается пиджак. Хотите — дождитесь меня: я — настоящий лакей, с хорошим стажем, — сказала она.

— Хорошо же вы обо мне думаете, — усмехнулся я. — Холостяк в наши дни — сам себе не только хозяин, но и слуга тоже. Может быть, наоборот, вам нужна моя помощь?

— Там грязи по колено, — Фабиенн взглянула на мои туфли, — обувь требуется специальная. Да мы и не надолго.

Поскольку никакой специальной обуви я с собой не взял, то не стал и спорить. Женщины вышли на веранду, натянули высокие деревянные колодки и через минуту бодро зацокали по аллейке. Солнце снова выглянуло из-за туч, и в саду будто вспыхнула гирлянда из миллиона разноцветных искорок. Я почти уже поднялся по лестнице, когда внизу зазвонил телефон.

— Арнольд? — донеслось откуда-то издалека.

— Очень жаль, но его нет сейчас. Что-нибудь передать?

— О боже, — задрожал голосок на другом конце провода; я сообразил, что говорю, должно быть, с кем-то из сестер Льюис. — А кто это?

— Брайан Уиттенхэм. А вы — мисс Льюис, если не ошибаюсь? Вы меня, может быть, помните — Баффер.

— О, простите, Баффер, ну конечно же, помню. Вы теперь лорд Уиттенхэм, не так ли? Я бы хотела поговорить с братом, это очень срочно.

Вежливый голосок звучал как-то надтреснуто: мне показалось, она вот-вот расплачется.

— Он вышел минут десять назад; скоро вернется. Сказать, чтобы позвонил вам?

Моя собеседница всхлипнула и умолкла; значит, Хелен, решил я, — именно она унаследовала от матери какую-то патологическую нерешительность; Мэри — та ни в чем никогда сомнений не знала.

— Что-нибудь с мистером Льюисом? — решился я, наконец, помочь ей. — Ему стало хуже?

— Он хочет видеть Арнольда. Сегодня с ним случился удар — все так внезапно. Может быть, давайте я вам расскажу обо всем, а вы уж как-нибудь передадите брату?..

— Конечно, мисс Льюис; прошу вас, продолжайте.

— С утра было все спокойно. Он вел себя как обычно, просматривал старые газеты, а потом с ним вдруг что-то произошло. Он ужасно разволновался, стал звать Арнольда… Сестра вызвала доктора… — дальше ничего уже разобрать было невозможно. Я пообещал сообщить обо всем Арнольду, как только он придет. Хелен всхлипнула еще раз и повесила трубку.

Первым делом я вновь заглянул в железнодорожное расписание. Итак, северное направление: вот один — в 10:15 от Кингс Кросса. Следующий через час, и тот проходной. Выписав все необходимое, я поднялся к себе и через десять минут был уже готов к отъезду. Внизу в холле послышался женский смех; я выглянул — Фабиенн и Вайолет весело помахали мне зелеными пучками. Пришлось спуститься и тут же испортить им настроение.

— Пойду-ка я ему навстречу. — Мы с Вайолет остались вдвоем.

— А я, наверное, соберу ей вещи: Фабиенн в любом случае придется с ним ехать.

Следующие четверть часа я провел на веранде, в кресле с воскресной газетой. Наконец в дальнем конце аллеи появились Арнольд и Фабиенн; они шли рука об руку, чуть позади, засунув руки в карманы, беззаботно вышагивал Доминик-Джон. Я вышел навстречу; сохраняя полнейшее самообладание, мой друг прошел в дом и направился к телефону. В комнате появилась Вайолет.

— Я собрала твою сумку. — Фабиенн поблагодарила ее, но очень прохладно. Женщины вышли, и мы с Доминик-Джоном остались одни.

— Орел или решка? — он вынул монетку.

— Орел, — ответил я автоматически. Выпала решка. Мальчик рассмеялся и протянул мне пенни.