Маргрит Стин - Отверженный дух

— Оптимизм… это… когда говорят: «все прекрасно»… а знают, что все… отвратительно.

Зрители остолбенели, вид у всех был почти оскорбленный. «Что это у них, в самом деле, за игры тут такие?» — повис в воздухе немой вопрос.

Арнольд протянул бумажку кому-то из женщин. Та осмотрела ее со всех сторон, с опаской развернула и прочла вслух:

— «Оптимизм — это когда говорят: „все прекрасно“, а знают, что все отвратительно». Вот так, — добавила она от себя.

— Правильно? — спросил Доминик-Джон, все еще не открывая глаз.

— Абсолютно точно, — подтвердил отец.

Если кому-то, как мне, например, и пришло в голову, что обо всем они могли договориться заранее, то сказать открыто об этом никто не решился. Меня, впрочем, более всего озадачила цитата — несколько странная для такого случая.

Доминик-Джон, все еще со следами артистической бледности на челе, поднялся с дивана, продефилировал по комнате и растворился за дверьми веранды: так опытный исполнитель покидает сцену под шквал аплодисментов. Кто-то засмеялся: «Ну, Арнольд, бросай ты эту чертову работу, иди на сцену: такой талант пропадает!» Другие промолчали: мол, все это очень занятно и даже, наверное, умно, но только нас от таких развлечений Бога ради избавьте!..

— Ну, скажи, зачем ты привел его обратно? — накинулась Фабиенн на мужа, когда ушел последний гость.

— Неужели это имеет большое значение? — заметил тот с прохладцей в голосе.

— Ну, конечно, имеет: я ведь договорилась с мамой, он должен был поужинать у нее, а потом вернуться и сразу лечь спать.

— Поужинает с нами для разнообразия.

— Ага, а потом разволнуется и снова будет шляться до утра где попало! — вмешалась Вайолет, и очень некстати. Арнольд резко развернулся к ней, вне себя от ярости.

— Что ты все лезешь не в свои дела, черт бы тебя побрал?! Зачем суешь свой нос куда не просят? Не слишком ли много, вообще, ты стала себе позволять?

Вайолет побелела как полотно; затем встала, держась вызывающе прямо, и с достоинством вышла из комнаты. После минутной паузы за ней последовала Фабиенн. Арнольд стиснул пальцы и отвернулся. Я подошел и положил руку ему на плечо; он дрожал всем телом.

— Прости меня! Вот ведь какой подонок… Она так добра к нам, и так старается… Никто не вынуждал ее уходить из школы; кто бы еще занимался с нашим мальчиком, — все это он выпалил на одном дыхании, но уже вялым, заплетающимся языком. — Но он — единственная моя радость… А они хотят отобрать ее у меня!

Он рухнул в кресло и к величайшему моему ужасу разразился рыданиями. Что делать?.. Я вспомнил о шкатулочке на камине: только при мне Фабиенн к ней обращалась дважды.

— Вот, возьми-ка.

Он раздвинул ладони, приоткрыв жалкое, смятое горем лицо. Очки съехали набок, и глаза, как две серебряные бусинки, поплыли в потоках слез. Несколько секунд он пытался сфокусировать взгляд на неясном предмете… Затем душераздирающе завопил, вырвал у меня шкатулку из рук и с силой запустил ее в окно. Раздался оглушительный звон, и на веранду пролился дождь осколков.

— Предатель! Подлый предатель!

Пока я раздумывал над следующим свои шагом, в комнате появился Доминик-Джон: взглянув на отца как-то неопределенно, он подошел к дивану и поднял забытую катушку со спицами — комплект «диаболо». По-прежнему не замечая ничего вокруг, Арнольд продолжал размахивать руками, выкрикивая что-то нечленораздельное. Но только я хотел было вытолкнуть сына потихоньку из комнаты, как отец обернулся, вскрикнул и бросился перед ним на колени. Полуприсев у края дивана, он заключил мальчика в объятия, положил ему голову на плечо и стал что-то страстно нашептывать на ухо.

Доминик-Джон даже не повернулся к отцу. Руки у него оставались свободными; он лишь чуть отставил ногу в сторону, чтобы сохранить равновесие и… размеренными движениями принялся вдруг прогонять катушку по шнуру. Ужас на несколько секунд лишил меня дара речи.

В дверях появилась Фабиенн и оценила обстановку с первого взгляда.

— Доминик-Джон, твой ужин готов.

Мальчик взглянул на нее равнодушно и стал сматывать шнур, высвобождаясь одновременно из отцовских объятий.

— Подумать только! Сегодня, оказывается, мне не суждено умереть с голоду.

— Чтобы уж точно не умереть, можешь попросить у Вайолет добавку.

Она нежно выставила его за дверь, постояла, прислушалась к удаляющимся шагам, затем подошла к мужу.

— Давай все-таки решим с тобой, где мы похороним нашего бедного кота.

— Дорогая, конечно… И после всего этого — ты все еще любишь меня?

Я поспешил ретироваться; в дверях невольно оглянулся — они уже обнимались на диване. Визгливый голосок Доминика-Джона донесся из столовой и вернул меня на грешную землю.

— Мне полагается еще одно яйцо!

— Съешь это сначала, может быть, второго и не захочется.

— Нет, я буду ждать, пока мне не подадут оба!

— Ну, в таком случае вот что я тебе скажу: или ты съедаешь то, что тебе дают, или остаешься сегодня без ужина, — в голосе Вайолет послышались металлические нотки. — Сядь сейчас же и прекрати вести себя так, будто в тебя вселился…

— Кто, кто вселился?

— Откуда я знаю. Бес, наверное, кто же еще!

Последнее замечание почему-то мальчика очень развеселило. По всему дому разнесся его стеклянный, рассыпчатый смех.

— Какие же ты иногда глупости говоришь!..

Когда я вошел в столовую, мальчик уже мирно восседал за столом; похоже, гувернантка его одержала очередную нелегкую победу. Старые, проверенные методы, подумал я, все-таки действуют безотказно; не зря ее обучали в колледже педагогическим хитростям.

— Будьте великодушны, — взмахом ложки Доминик-Джон милостиво указал мне на свободное место. — Снизойдите же наконец досточтимой своей персоной на наш недостойный стул.

Вскоре присоединились к нам и Фабиенн с Арнольдом: он совершенно пришел в себя, и только лицо сохраняло еще какой-то восковой оттенок. Ужин был в самом разгаре, когда Вайолет сморщила нос.

— Никто ничего не чувствует?

Из-за двери явно несло чем-то паленым.

— Да что же это такое в конце концов, — Арнольд попытался изобразить возмущение. — Позволь я позвоню им, дорогая.

— Но там никого нет. У «них» сегодня выходной.

Вайолет поднялась и пошла к двери. Доминик-Джон как-то странно заерзал, но, кроме меня, внимание на это никто не обратил.

— Кстати, и плита не включена: я ей не пользовалась.

Об этом можно было не напоминать: доказательство тому стояло на столе перед нами. Вайолет распахнула дверь, столовая мигом наполнилась вонючей гарью. Фабиенн вскочила, прижав салфетку к лицу.

— О боже, Арнольд, сделай что-нибудь!

— Это, наверное, наш Мино, — спокойно заметил Доминик-Джон.

— Что?.. Что?

— Я засунул его в печь.

— Когда? — Фабиенн судорожно глотнула воздух.

— Около получаса назад, — мальчик поднял на мать прозрачные глаза. — Он и без того уже начинал смердеть. Терпеть не могу больных животных; держать их в доме негигиенично.

— И ты сделал это — с Мино?! — лицо у Вайолет сделалось пепельно-серым.

— Я ткнул его — он ничего не чувствует…

— Иди спать, — тихо сказала Фабиенн.

— Но я еще не поужинал.

— Уходи.

Помедлив, он соскользнул со стула; сначала подошел к отцу — тот поцеловал его механически, как во сне; затем к матери: Фабиенн притронулась к лицу мальчика, будто все еще глазам своим не веря, и тут же отдернула руку.

— Спокойной ночи, лорд Уиттенхэм.

— Спокойной ночи, — пробормотал я.

Наступила тишина.

— Пойду взгляну, что там можно сделать, — проговорила наконец Вайолет. Мне оставалось лишь к ней присоединиться.

Когда мы вернулись, столовая уже была пуста. Я прошел в гостиную и налил себе бренди; предложил Вайолет, и она не отказалась. Будто по молчаливому согласию мы не обмолвились ни словом о том, что только что произошло. Но потом она вдруг спросила:

— Кажется, вы нечасто виделись с ним в Оксфорде?

В памяти моей ожил вдруг не слишком приятный эпизод, а вместе с ним — вся моя прежняя неприязнь к этой женщине.

Это произошло вскоре после его безумного танца — кажется, на следующий вечер. Надев пижаму и приготовившись уже лечь в постель, я вспомнил, что оставил внизу книжку: пришлось спускаться — триллер этот меня здорово заинтриговал.

В гостиной все еще горел свет, что было само по себе очень странно, если учесть все те разговоры об экономии, что в доме Льюисов не прекращались ни на минуту. В комнате находилась Вайолет Эндрюс; увидев размазанную помаду и разводы на заплаканном лице, я поспешно извинился, опустил глаза, но смыться вовремя не успел: через минуту она уже повествовала мне трагическую историю своей жизни. Подробности как-то стерлись в моей памяти, да и общий смысл тоже — речь, кажется, шла о том, что кто-то пытается сделать из нее учительницу, а сама она этого не хочет, — зато финал я запомнил отлично; мало ей прочих несчастий: теперь на ней еще и хотят жениться! Я остолбенел.