Юрий Винничук - Кнайпы Львова
В 1851 г. за народные деньги построен был Народный дом, в котором вскоре открылось касино, занявшее три комнаты. Первая — бильярдная, вторая — читальня, третья — общая. Собираться начинали в касино в пять вечера, читали, разговаривали, играли в карты и бильярд. «Вот уже две недели, — писал Кельсиев, — с тех пор я каждый вечер сижу в этом касино, и все, что могу сказать о нем, это то, что я ни в одном другом клубе не встречал такого братства, равенства и свободы среди посетителей, как здесь. Директор гимназии и учитель приходской школы, соборный протоиерей, член консистории.
Его члены платили по гульдену в месяц на его содержание. В 60-х годах насчитывалось 127 членов. «Здешний русин, — писал Кельсиев, — пожалеет себе денег на новый сюртук. Но для русского народа последний гульден отдаст… Завели они это касино для того, чтобы был у них свой центр, чтобы сближаться друг с другом, поддерживать друг друга. А за год уже и театр Бачинского выписали, потому что польский театр, весь пропитанный польским патриотизмом, пагубно действовал на молодежь».
В протоколе «Русской Беседы», который всегда лежал на газетном столе касино, было написано: «Заведение принимает как основы своей (в каждом взгляде и отношении) деятельности и продвижения: а) династичность, б) народность, в) недопускание и удаление всяких зацепок и споров обрядовых народных и языкославных».
В конце XVIII в. львовские балы еще не имели отчетливого национального характера, бальные костюмы не отличались от венских. Но уже в середине XIX в. на балах Австрийской империи начинают появляться национальные признаки.
Венгры на своих балах демонстративно предпочитают чардаш, поляки — полонез и мазурку. А с 1849 г. к этому движению присоединились и украинцы и организовали свои «русские балы».
Сначала они выглядели слишком по-семейному, так организовывали их священники. Это была в ту пору единственная национально-сознательная сила. И при отсутствии национальной аристократии взяла на себя все ее функции. Уже в 1830-х годах проходили зимние балы во Львовской греко-католической семинарии. О. Клим Вахнянин, отец писателя и композитора Анатоля Вахнянина, вспоминал, что: «в мясницы аранжированы в семинарии «балы», на которых гуляются «гуцульские танцы» и «чардаш».
Эти балы играли одну очень важную функцию — будущие священники находили себе подругу жизни, а без этого священника не посвящали. Леопольд фон Захер-Мазох даже написал на эту тему рассказ «Бал русских богословов». Ясно, что на таких балах не было того, что на других львовских балах.
«Главная Русская Рада» 18 февраля 1849 г. организовала первый «русский бал», который состоялся в Митрополичьей палате на Святоюрской горе. Среди гостей были члены правительства Львовского магистрата, высокие австрийские гражданские и военные чины, наместник Агенор Голуховский и военный комендант Галиции генерал Эдуард Вильгельм Гаммерштайн.
На забаву «из села прибыли священники со своими женами и семьями». Ясно, что танцевала только молодежь, а старшие лица угощались и разговаривали. Около полуночи уже все садились за стол и пили в честь императора и высоких гостей.
Следующие «русские балы» проходили еще два года подряд, а потом наступил перерыв до 1861 г. С тех пор балы организовывало львовское общество «Русская Беседа».
А время для балов они выбирали такое, чтобы как можно сильнее досадить полякам, которые как раз находились в национальной скорби по погибшим в варшавских демонстрациях в 1861 г. Позже произошло Январское восстание 1863 г., и в знак его поражения поляки и дальше находились в трауре вплоть до 1866 г. Проводить в это время бал считалось недостойным. К сожалению, украинцы не нашли ничего умнее, чем устроить полякам обструкцию, а те, конечно же, эти балы бойкотировали. Между тем австрийские чиновники и офицеры постоянно чествовали их своим присутствием.
«Русские балы» с 1862 г. проходили в «редутовом зале» театра Скарбко. 4 февраля сюда съехалось около 600 человек, следующий — 21 февраля — собрал уже почти 900.
Особенностью «русских балов» были украинские танцы, а самыми популярными среди них — «коломыйка» и «казак».
Так же, как и на польских балах, украинские балы открывались полонезом, но украинцы его игнорировали. Бал начинался только тогда, когда звучала коломыйка.
После коломыйки наступала очередь «казака» с тем, что эти танцы повторялись в течение вечера несколько раз. С 1862 г. начали танцевать «аркан», но не слишком удачно. В 1850 г. о коломыйке «с различными фигурами» писали в «Заре Галицкой»: «танец этот, танцующийся львовской молодежью с различными фигурами, очень красно удался, пленив сердца всех тем более, что красавицы наши сельские, которые и надобностью (красотой), и хорошими одеждами очень отличались, в природной его красоте представили». Интересно, что «казака» танцевали даже австрийские офицеры.
В 1862 г. уже сформировалась последовательность танцев: коломыйка, вальс, казак, мазурка, кадриль, полька. Чтобы отплясать танец, как положено, молодежь брала специальные уроки. А перед вели на балах обычно актеры театра «Русской Беседы». Молодежь приходила на балы в национальных костюмах, старшие надевали привычные фраки, но цепляли сине-желтые ленты. В «Слове» 1862 г. писали: «костюмы видели мы народные и французские. Несколько красавиц показалось в костюмах народных, то есть в синих корсетиках золотом вышитых с коралями (бусами) на шее, с которых золотые свисали кресты, с синими запасочками (фартуками), — совсем по-народному, очень красиво выделялись. Юношей заметили мы многих в казацких костюмах с широкими шароварами и красными поясами. Дамы, появлявшиеся на балу в французских одеждах, показали приверженность народному в подборе синих и желтых одеяний, стяжек и кокардок, а мужчины были большей частью в чамарах».
Еще одной особенностью этих балов было то, что здесь все демонстративно употребляли украинский язык. Дома могли говорить и на польском или немецком, но здесь — только на украинском.
Даже гости таких балов пытались тоже разговаривать на украинском.
В «Заре Галицкой» при описании бала 1849 г. указано, что «сам пан Голуховский с русинами не иначе как по-русски беседовал, так чисто, как врожденный русин». А на балу 1862 г. украинское слово «от пригласительного билета до стихотворения на конфетах можно было везде читать и в каждой группе лиц говорящих услышать… Беседа велась по-русски, при танцах дирижировали по-русски, — даже и поляков заметили мы, что красно говорили по-русски… Пленяли зрителя наши красавицы в народных костюмах, их милейший разговор родным русским словом».
Об атмосфере Народного дома 1872 г. оставил воспоминания Михайло Драгоманов. Он отметил церемониал, который здесь царил. Каждый покой был прописан за конкретной публикой, и хотя Драгоманов льнул к студенчеству, так ему и не удалось с ним пообщаться. В той комнате, где собиралось уважаемое сообщество, не все ему понравилось. «В том доме была одна такая вещь, от которой мне душу воротило: столы с картами, к которым почти немедленно садились мои собеседники… Сейчас же обрывался и разговор о разных вещах, интересующих меня, ради которых я и заехал в Галичину, и, думалось мне, интересные и для галицких моих знакомых, которых я узнал из газеты. А надо сказать, что моя жизнь смолоду развила у меня немного даже ригористический взгляд на карты. У нас в Гадяче во времена моего детства паны и чиновники картёжили. «Ну, господа, не будем терять драгоценного времени, пожалуйста за преферанс», — говорит было хозяин гостям после первого стакана чая. Но у моего отца картёж бывал не часто.
В Полтаве первый светский круг, куда я вошел, был кружком либеральных учителей, так там карт не было, потому что считалось, что карточный стол — это свидетельство духовного убожества. Во времена, когда поднялось дело эмансипации, не раз говорили, рассказывая о какой-то вечеринке: «Не узнаешь Полтавы! Без карточного стола целый вечер прошел». В Киеве во времена моего студенчества видел я только два-три раза карты между товарищами, а потом, проживая среди гимназийных учителей и профессоров университета, я тоже карт почти не видел и так и привык думать, что они остались только среди уездных панков и чиновников.
Когда вдруг вижу в Львове, в университетском городе, в столице более свободной части нашей Руси столы с картами, и за ними сидят известные патриоты, профессора, литераторы, политики, ради них бросают всякий разговор о самом горячем деле патриотическом, народном, литературном… «да ведь это старый Гадяч. Уездный город николаевской эпохи! — думалось мне, когда я возвращался в свой отель после первого вечера в «Беседе». — Вот куда я возвратился, объехав столько мира».
Так нам Драгоманов утер высокомерный нос. Впоследствии то же увидел выдающийся этнограф Федор Вовк.
