В Швеции - Ганс Христиан Андерсен
В Море его шумно приветствовали, после чего он двинулся, имея тысячу человек, к Большой медной горе и захватил горного фогта и других людей Кристьерна. К нему стекались объявленные вне закона, где бы он ни появился, к нему присоединялся народ; когда у бруннбекской переправы он встретился со своими противниками, войско его выросло до пятнадцати тысяч.
И стрел дальских в воздухе было поболе,
чем сыпалось града из туч,
— поется в старинной песне. Дальские стрелы так и свистели над водами Далэльвен.
«Народ, который жрет кору и пьет одну воду; не одолеть и самому дьяволу», — сказал бывший там датский епископ по про званию Лысый Затылок и посоветовал своим землякам уходить подобру-поздорову; но далекарлийцы теснили их, все было усеяно телами, пронзенными насквозь стальною стрелой. Велики были потери датчан, далекарлийцы и по сю пору поют:
Бруннбек-река глубока, широка,
Полчище ютов прияла река.
Так датчанин был изгнан из Швеции.
А Густав со своими далекарлийцами направился дальше, в Упсалу; впереди его ждали битва при Брункеберге и победный въезд в Стокгольм, и там-то, как гласит народная песня, он смог сказать своим далекарлийцам:
Вы верою и правдой служили мне доселе,
Свою вам благодарность я докажу на деле.
В Далекарлию, где, преследуемый врагами, блуждал и скитался Густав! В Далекарлию, где люди довольствуются малым и веселы, где старинные стальные стрелы и луки висят над печкою, где в разгар лета танцуют вкруг майского шеста! Поехали туда, художник с поэтом! что-то от них двоих есть в каждом из нас, иначе бы нам их не понять.
Повозка заложена, кучер ждет. Из Лександа мы поедем вдоль озера к Реттвику и Море. Кучер расскажет тебе о короле Густаве, здесь его знает любой ребенок; а если ты датчанин, и он это угадает, тогда он с дружескою улыбкой заговорит с тобой о старых, немирных временах и о том, как славно теперь! Мы знаем друг друга, и так друг на друга похожи! Датчанин приезжает в гости сюда на север, а швед едет на юг к датчанам; шведские воины отписали домой, что, как друзья, они вполне благополучны в стране у датчан; он расскажет вам, как отлично они понимали друг друга, как схожи их свычаи и обычаи, вера и образ мыслей. Ты узнаешь также, как обильно и хорошо в последние годы родится в Швеции хлеб, даже тут, в Далекарлии; а ведь сколько-то лет назад здесь были такие неурожаи, что крестьянин шел к пробсту и покупал у него пук соломы, — мелко нарубив, ее добавляли в хлеб из коры и ели.
— Нынче хорошие времена! — говорит он и, показав тебе свою черную, твердую сухую лепешку, надкусывает ее белыми крепкими зубами.
Солнце ясно озаряет темные, поросшие лесом горные кряжи и тихую озерную гладь. Близ Бергсенга с дороги открывается самый широкий вид на Сильян; отсюда виден медный шпиль церкви в Море, а за ним — двойной ряд синих гор. Путешественник обыкновенно доезжает до Бергсенга, не далее, здесь он поворачивает назад, ведь он повидал красивейшую местность в Далекарлии, однако же он не повидал Далекарлии во всем ее разнообразии. Под нами, совсем рядом, стоит реттвикская церковь, ослепительно белая, точно лебедь на зеленом мысу; туда мы и направимся, в приветливый дом, в пробстову усадьбу, к веселым и добродушным людям. Лес так благоухает, кругом дикие заросли красной смородины, кругом цветет, развернув свои красные лепестки, летний цветок: primula farinosa{20}.
Раздается «Добро к нам пожаловать!», и нас проводят в большую садовую залу пробстовой усадьбы; здесь по-зимнему холодно, даром что середина лета, но вскоре она нагревается; в оба камина укладываются стоймя толстые поленья, огонь трещит и лижет своим длинным языком дымовую трубу. Собираются добрые соседи, пастор, доктор, живущие по соседству друзья, дымится чаша с пуншем, беседа становится оживленной, здоровой и свежей, как окружающая природа.
Покинув стол, мы совершаем прогулку вниз и заходим в церковь, где пестрые, писанные маслом картины освещает яркий солнечный свет. У входа в церковь стоит кружка для подаяний, прозванная Лазарем[167], причудливая деревянная фигура, изображающая нищего. Появляются мужчины, женщины и дети; на кладбище провожают покойника, из почтения к умершему мужчины приподымают шляпу, таков здесь обычай, как и в католических странах.
Мы бредем лесом, мимо пашенки.
— Я был тут в прошлом году, — рассказал нам один из наших провожатых. — Посреди поля шел человек, я думал, это пастор, и хотел было крикнуть «добрый день!», но вовремя разглядел, что это мишка, как мы его кличем. То был большущий медведь, он шел на задних лапах, в хорошем настроении, объедал овсяный сноп и тихонько урчал. Так я и не сказал «добрый день!», у меня были свои заботы, а у него — свои.
Мы выходим из лесу на широкую проезжую дорогу, если смотреть отсюда, реттвикская церковь, озеро и далекие горы являют собою очаровательную картину; мы возле нового водолечебного заведения; устроено оно удобно и хорошо, с уютными комнатами, читальней и ванными. Внутри можно лицезреть дальские мумии — живехоньких и цветущих свежестью краснощеких мужчин, спеленутых в одеяла, свободна лишь одна голова; это отдыхающие, которые только что приняли холодную ванну. Водолечебница около Реттвика совсем такая же, как и в Грефенберге в Силезии. В читальне на столе лежат книги и газеты; здесь ты снова находишь нити, связующие тебя с живым, беспокойным миром, через электромагнитный ток печатных слов тебе передается, что там делается и происходит, после чего ты вновь устремляешься на природу, на солнечный свет, и вдыхаешь березовый дух у открытого озера Сильян.
Еще одна прогулка, к пасторскому дому под высокими деревьями с видом на озеро. В маленьких комнатках до того уютно и красиво; с больших книжных полок сияют знакомые имена; вся новейшая литература Скандинавии дожидается здесь прихода зимы, чтобы распахнуть свой волшебный сад, когда за окном будут лежать лед и снег, и Далекарлия окажется словно бы отрезанной от Европы. Природа погрузится в свой зимний сон, родники же поэзии и знания кипят вечно.
Из Реттвика мы держим путь в Мору, где Густав Васа говорил
