Гениальный язык. Девять причин полюбить греческий - Андреа Марколонго
Желательная природа будущего со всей ясностью возникает в новогреческом языке: за неимением основы будущего, современному обществу пришлось его выдумать. Оно было прямо-таки затребовано путем перифразы θα, глагола «хотеть» с последующим инфинитивом. «Претензия на будущее» наглядно объясняет всё несчастье быть греками (современными), говоря словами Никоса Диму.
По большому счету древние греки, люди мужественные, и не думали спрашивать «как?» о будущем. Никаких вопросов — нужно просто пережить его. А пережив, обращались к настоящему, аористу и перфекту, повествуя о нем.
И прежде чем закончить данный раздел, приведу одно из самых красивых слов древнегреческого — μέλλω, простая идея будущего, переводимого простым настоящим: «собираюсь что-либо делать». И всё. «Собираюсь» в настоящем — и точка. У μέλλω нет других основ, это настоящее и будущее одновременно.
«Собираться». Жить. Мужаться. А те, кто одержимы страхом, находятся в своем «сейчас». Вот и всё.
И теперь, когда мы приблизились к пониманию того, как греки понимали друг друга, не будучи пленниками времени, нам лишь осталось понять, почему мы их уже не понимаем.
Что же сталось с языком, у которого было изысканное преимущество неизменно спрашивать «как?», а не «когда?» о каком-либо событии? Что сталось с той странноватой, но прекраснейшей системой основ и видов? И прежде всего — как греки угодили в темницу времени?
Ответ уже две тысячи лет остается прежним: варвары{2}. Сознавая общественный смысл языка и то, что язык этот меняется, когда меняются коммуникативные требования тех, кто на нем говорит, мы можем проникнуть в суть вещей и добавить: мутация цивилизации.
Конечно, виной тому не только Александр Великий: присоединение Греции к необъятной Македонской империи было лишь двигателем — и отличным оправданием — распространения на более широкий уровень уже начавшихся лингвистических изменений. Невозможно представить, что греческий народ за какое-нибудь десятилетие изменил язык, на котором выразил всю свою политику, культуру, законы; язык, на котором десятки веков назад изобрели философию, математику, астрономию и театр.
В следующей главе мы поговорим о «койнé» (κοινή), «лингва франка», об общем языке, возникшем, как феникс, из пепла аттического диалекта, который был более или менее понятен всюду от эпохи Александра Великого до 1453 года — года падения Византийской империи и условно принятой даты рождения новогреческого языка.
Теперь мы понимаем судьбу древнегреческого глагола, его основ и видим истоки нашего непоправимого непонимания. Говорящие на κοινή, судя по всему, были того же мнения, что и лицеист при виде первой страницы древнегреческой грамматики: глаголы слишком, неимоверно сложны. Не очень-то они их понимали. Вернее, понимали очень плохо.
Выходит, в точности как во времена Гомера, новый язык нивелировался согласно потребностям общества, то есть целевой говорящей аудитории, но только на сей раз он был несколько менее возвышенным, но гораздо более распространенным — от Греции до Индии.
Сначала все глагольные аномалии подавили в попытке максимально упростить спряжение глаголов. Таким образом, исчезли странности, коим мы так признательны, ибо они позволяют нам нынче почувствовать то, чего мы лингвистически осознать не способны.
Потерялся вид, вытесненный временем. Настоящее уцелело, но его предельно обкорнали, полностью лишив былой незавершенности.
Супплетивные глаголы? Неправильные основы? В Египте, где письменность базировалась на иероглифах? Не смешите меня! Упрощение. Урегулирование стало единственным правилом.
Выстоял аорист, но его сопротивление есть лишь иная форма капитуляции. Беспощадно стерт тряпкой с доски перфект{3}, а аорист взвалил себе на плечи груз его видового значения, утратив собственное. В общем, чтобы представить, как всё было: на распутье κοινή аорист и перфект меняются тюками соответствующих видов, и каждый идет своей дорогой. Перфект, пройдя два метра, валится в овраг лингвистической истории. Аорист следует своим путем вплоть до новогреческого и начинает всё больше напоминать наши отдаленное и ближайшее прошедшее. Таким образом, даже глаголы, от природы лишенные значения перфекта, получают его, попросту пользуясь морфологическими обломками аориста.
А что с будущим?.. Оно тоже исчезло. Впрочем, его фактически и не существовало.
Вот разница между вúдением мира и выражением его словами в эпоху κοινή: две оставшиеся основы играют в разных командах друг против друга. Единственный победитель в дерби настоящего и аориста (в значении прошедшего/перфекта) — время, которое знаем (и переживаем) мы.
Видовой смысл поначалу в древнегреческом стал туманным, как воспоминания детства у взрослых. Как рассказы бабушек о давних, чуждых нам временах. Как календари за те годы, когда мы еще не родились. В итоге вид исчезает. Наступает забвение. Ничего больше нет.
С той поры от развития вещей перешли ко времени вещей. От вúдения ради понимания всего происходящего от всякого начала до всякого конца — к схеме прошлого-настоящего-будущего. От «как?» к «когда?». И с конца вида начинается тюрьма времени и приставучей, причудливой памяти.
В лингвистическом плане мы опоздали, сильно опоздали, слишком много времени прошло, и ныне вид мы уже не чувствуем и не можем выразить его с помощью грамматики нашего языка. А потому надо изловчиться и найти иной способ выразить то особое чувство удовлетворения и достижения, нехватки или желания, что уберегает каждую личность от разрушительной или, напротив, консервативной силы времени. Уберегает, словно маленький цветок незабудки.
Молчание греческого. Звуки, ударения и придыхания
Другие собирают то, что нам,
экспертам по несхожим языкам,
заказано. Они усердно сеют,
а мы блуждаем по чужим морям.
Что проку становиться на причал
всегда иного порта?
Останутся стихи, бегущие, как огоньки
следов по граду мертвых.
Мария-Луиза Спациани. «Глаз бури»
«Археологические находки немы», — пишет неисправимый и всё же гениальный Антуан Мейе, один из величайших знатоков греческого языка, в своем «Aperçu d’une histoire de la langue grecque» [9].
Или же: о молчании древнегреческого языка.
Мы никогда не узнаем наверняка, как правильно произносится то или иное греческое слово. Звуки этого языка канули навеки вместе с людьми, произносившими их. У нас есть литературные тексты, мы можем их прочитать, изучить, но не произнести. Они дошли до нас немыми. Мало того — обреченными на немоту. Безгласными.
Произношение слова есть физический, человеческий факт: необходимо, чтобы звуковоспроизводящие органы приобрели определенное положение для выдыхания воздуха, вибраций нужной интенсивности и длительности. Обучиться древнегреческому произношению можно лишь по письменным, а не человеческим источникам: они не дышат и, следовательно, не издают звуков. Они вещают, не говоря. Путем приближений и проб на протяжении веков древнегреческое произношение подвергалось некой кодировке, позволяющей произносить слова, а не только читать их мысленно. Но звучание древнегреческого исчезло; слова стали бесшумны. Изначальное произношение — еще один осколок этого утраченного языкового мира.
Алфавит, на котором мы сегодня читаем греческие тексты, соответствует официально принятому в Афинах в 403/402 году до н. э. Он включает в себя двадцать четыре буквы (по-гречески τὰ γράμματα, от глагола γράφω, «писать»). Из них семь гласных (по-гречески
