Гениальный язык. Девять причин полюбить греческий - Андреа Марколонго

Само собой разумеется, когда язык становится языком всех, он фактически становится ничьим.

Новогреческий, то есть древнегреческий

 Римская империя, несмотря на долгий срок своей власти, особо не влияла на греческий язык, используемый жителями Средиземноморья. Эллины и другие народы, принявшие греческий язык как свой способ существовать и мыслить, слишком гордились собственным культурным превосходством, чтобы сменять этот язык на латынь. К тому же и для римлян греческий являлся языком престижа, и они упорно изучали его, надолго приезжая в Афины. Подспудно латынь никогда не переставала завидовать греческому, подобно ученикам технического лицея, которые всегда будут чувствовать, будто им ­чего-то недостает.

Римская империя сумела навязать свой язык только народам, склонным изменить собственную цивилизацию и населявшим Галлию, Дакию, Испанию, северную Африку. Но такого никогда не происходило в Греции, где римляне всегда чувствовали себя школярами, подмастерьями (ведь греки вовсе не собирались менять свою цивилизацию и тем более язык). Правда, греческий пропал на Сицилии и в Италии — исчез из той «Великой Греции» (Magna Graecia), куда проник лишь на побережья, не обладая социальной силой великого κοινή.

Если каждый язык при контакте с иностранными ­что-то заимствует (взять хотя бы тысячи английских слов, вклинившихся в наш словарь), то ни один язык не продемонстрировал свою непримиримость в данном плане больше греческого, оказавшего стойкое, упорное сопротивление иностранным словам; если он и принимал их, то лишь для того, чтобы подчеркнуть типично римские понятия, практически транслитерируя благодаря ним нечто чуждое греческому миру: скажем, κεντυρία, «центурия», или ταβέλλα, «римский административный акт».

Но греческий язык был обречен утратить даже свою лингвистическую гегемонию с дальнейшим продвижением христианства. Когда Римская империя сперва дозволила исповедовать новую веру, а затем узаконила ее, латынь стала официальным языком западной церкви. На востоке же народы, поначалу избравшие греческое κοινή, постепенно переводили религиозные тексты на свои языки, выражавшие их собственную культуру: готический, славянский, армянский, коптский.

Согласно данному сценарию, в то время как латынь становилась языком культуры и религии, вступавший на стезю Средневековья греческий оставался ограничен собственной, всё менее обширной территорией. И вновь этот язык в одиночестве двинулся самобытным, отдельным от других языков путем и добрался через византийский греческий до новогреческого.

Во времена Римской империи греческие интеллектуалы отреагировали на упадок своего настоящего тем, что избрали то же самое решение, которое в итоге будет принято после вой­ны за независимость (1821–1832), когда Греция ­наконец-то, спустя тысячелетия, добьется политической автономии. Решение весьма неоднозначное: непременный возврат к прошлому.

Уже с аттицизмом во II веке н. э. фактически обозначилась тенденция, которая навсегда определит эволю­цию — или же отсутствие оной — греческого языка. Чтобы предотвратить потерю идентичности, греки решили сопротивляться: запретить текущее вульгарное — то есть живое — использование языка в угоду устаревшим, отжившим — то есть мертвым — формам, которые воспринимались как истинные носители утраченного эллинского смысла. Греческие интеллектуалы сделали всё, чтобы вспомнить свое прошлое, даже безвозвратно забытое. И вот мы находим тексты, где рассеяны формы двой­ственного числа, синтаксические и лексические красивости, употребленные наобум, порой бессмысленно; глагольные аномалии, утраченные еще во времена Перикла, долгие и краткие гласные, употребленные как бог на душу положит. Наблюдая общественные изменения, эллины, по-видимому, не знали, как на них реагировать. Они избрали для себя политическую и культурную изоляцию, и единственной идентичностью, на основе которой решили сплотиться, стало общее прошлое.

Ощущением растерянности, смешанной с ностальгией, проникнута вся греческая история вплоть до современной эпохи, а с лингвистической точки зрения это порождает тяготение к пуризму, то есть тщетные усилия воспрепятствовать языковой эволюции, отдалению от славного прошлого, может быть, ставшего неподъемной обузой.

В византийскую эпоху уже сформировалось единство письменного языка ценой непоправимого отделения от разговорного, который, как всякий язык, продолжали развивать люди, использующие его. Невозможно затормозить изменения как в людях, так и в языках. Однако можно их игнорировать, что и делало греческое общество на протяжении тысячи с лишним лет. Тот греческий, уже ставший византийским, преподавали во всех школах, на нем писали все книги и официальные акты; на нем говорили все культурные люди в интеллектуальных кругах.

А местные наречия постепенно изгонялись и выживали только в сельской местности, вдали от городов; многие диалектные отличия, существующие сегодня в Греции, восходят именно к той эпохе.

Когда в XV веке мир попал под турецкое иго, единственным центром культуры осталась Византия, где церковь стала хранительницей древнего κοινή, на нем писался и читался язык христианства. Но восточная империя постепенно ужималась под напором чужеземных вторжений.

Теперь вся Греция могла сплотиться лишь вокруг моря, той самой θάλαττα, и своего древнего языка, единственной памяти о лежащей в руинах культуре; данный язык эллины упорно стремились сохранять, а не развивать.

Самосознание греческой цивилизации смертельно ослабили падение Византийской империи и турецкое владычество. После вхождения Византии в Римскую империю само слово «эллин» для обозначения греческого народа стали забывать: греки начали называть себя Ῥομαίοι, римлянами.

Когда в начале XIX века с падением турецкого владычества Греция сумела вновь завоевать независимость, лингвистическая ситуация сложилась, мягко говоря, парадоксальная. С одной стороны, существовал традиционный письменный язык, в целом сохранивший верность древнегреческому — κοινή на базе афинского, однако он был столь далек от обиходного разговорного, что народ его даже не понимал. И не было политической, культурной или социальной идентичности, которая превосходила бы прочие и могла сделать свой язык выразителем жизни нового греческого общества. Единственным центром, что веками хранил греческое бытие в лоне древнего κοινή, оставалась церковь. Именно от нее возрождающийся эллинизм хотел получить общий язык.

Когда завершилась вой­на за независимость, потребовалось вновь обрести общее мировосприятие. Эллины могли достичь этого, только шагнув назад на две тысячи лет, и новорожденная современная Греция в самом деле стала искать свою идентичность в общих корнях, в Афинах Перикла V века до н. э. Именно письменный язык, произошедший от эллинистического κοινή, который в свою очередь произошел от ионийско-­аттического диалекта, обеспечил Греции общий язык, соответствующий вновь завоеванному чувству национального единства.

Произношение новогреческого языка выбрали путем сохранения того, что было общим у большей части эллинов, и устранения всех местных особенностей. Вокализм κοινή воссоздали полностью, равно как и орфографию. В основном фонетика новогреческого по-прежнему эквивалентна древней эллинистической, правда, некоторые согласные произносятся иначе. Что до грамматики — хотя она, естественно, не сумела вернуть к жизни исчезнувшие и забытые формы типа значения вида, двой­ственного числа, оптатива, дательного падежа, — по многим показателям новогреческий остался древним. Сохранилось различие между настоящим временем и аористом во всей его семантике, и в современном языке по-прежнему есть склонение существительных в именительном, винительном, родительном и звательном падеже (правда, родительный множественного числа употребляется редко, а именительный и звательный зачастую совпадают).

Удивительны две лингвистические новации новогреческого. Устранение глагольного инфинитива — черта, которая роднит греческий с балканскими языками, — и введение будущего с помощью перифразы с глаголом «хотеть»: «я буду судить» — по-гречески θά κρίνω, «хочу судить», и, стало быть, буду.

Описанный выше язык называется