Шри Ауробиндо - Иша Упанишада
Яджнявалкья хорошо сказал: «Мы желаем жену не ради жены, но ради ”Я”».
Только если мы ошибочно принимаем за «Я» то, что истинным «Я» не является, мы в результате примем за любовь то, что не есть настоящая любовь. Принимая телесную оболочку за «Я», мы будем желать жену ради плотского удовлетворения; принимая умственную оболочку за «Я», мы будем желать жену ради эстетического удовлетворения и приятного ощущения от ее присутствия в доме, ее голоса, ее внешности и т. д.; принимая интеллектуальную оболочку за «Я», мы будем желать жену ради ее достоинств и добродетелей, ее способностей и ментальной одаренности, ее умения удовлетворить потребность в понимании. Если мы видим «Я» в оболочке блаженства, где элемент ошибки почти исчезает, мы будем желать жену ради удовлетворения истинного «Я», ради блаженства чувства Единения, слияния в Одно. Но если мы увидели и постигли наше истинное «Я» без оболочек или завес, мы вообще не будем ее желать, ибо будем владеть ею, зная, что она уже есть наше «Я», а потому незачем желать ее оболочек, поскольку Она есть часть нас. Следовательно, чем глубинней оболочка, с которой мы отождествляем «Я», тем чище радость, тем возвышеннее представление о Добре, пока в истинном, ничем не сокрытом «Я» мы не поднимемся выше добра и зла, ибо у нас больше не будет нужды в добре, а зло больше не соблазнит нас. Эмоциональное удовольствие выше телесного, эстетическое выше эмоционального, интеллектуальное выше эстетического, этическое выше интеллектуального, духовное выше этического. В этом – вся истина и вся философия этики; все остальное – это практическая организация и уравновешивание сил, сбережение энергий в целях социальной стабильности или какой-то другой важной, но временной перспективы.
Утилитаризм улавливает истину только отчасти и неточно; не будучи в состоянии правильно соотнестись с ней, стараясь найти некий закон, стандарт и принцип порядка, он утверждает, что нашел его в идее полезности. Но какой полезности? «Я» – это улучшенное животное с желаниями, мыслями, ощущениями и острой потребностью в их удовлетворении – могу очень хорошо понять, что полезно лично мне – полезно для этого витального, чувственного, наделенного мыслью существа. Польза для меня заключается в том, чтобы получить от жизни как можно больше чувственного, эмоционального и интеллектуального удовлетворения, не рискуя своим благополучием и безопасностью; если полезность может считаться моим этическим стандартом, то это моя этика. Но когда меня призывают во имя полезности и рациональности пожертвовать этими вещами ради некоего высшего блага, или пользы в более широком смысле, ради пользы других, ради многих, ради общества, то я перестаю понимать. Я могу понять необходимость поддержания правительства, законности и правопорядка, хорошей полиции, поскольку все это необходимо для моей безопасности и благополучия, – общество мне их дает и я вместе с другими обязан платить за их поддержание. Это деловой подход, он и утилитарен, и рационален. Но ничего большего общество от меня требовать не может – общество существует для меня, не я для общества. Если требуется, чтобы я пожертвовал ради общества тем, чем всего больше дорожу – жизнью, благами, семейным покоем, то общество перестает быть полезным для меня; я смотрю на общество как на жуликоватого вкладчика, который хочет получить из моего этического банка больше, чем вложил. Так может рассуждать средний человек – не аморальный и не слишком моральный, а просто респектабельный, и утилитарист не может дать ему удовлетворительный ответ.
Более того, если мои инстинкты далеки от респектабельности, но у меня есть возможность безнаказанно проявлять их, то чего ради я буду сдерживаться? Что мне мешает? Если я могу быстро нажить огромное состояние при помощи одного из безопасных способов жульничества, картежной игрой, спекуляцией, безжалостными методами американского капиталиста – что может остановить меня? Обвинение в антисоциальном поведении – но это не пугает эгоиста с сильным характером, он хорошо знает, что может заглушить общественный ропот золотым дождем. В век утилитаризма нравственность для витального, чувственного человека становится простым страхом социальной или правовой кары, но сильные люди не боятся; да и утилитаристское общество не слишком осуждает их – разве что они своими действиями потрясут социальные основы, – ибо они не преступают границ дозволенного, не возмущают глубоко укоренившиеся чувства: утилитаризм подчеркнуто отделяет себя от чувств, а взамен уничтоженных им религиозных и традиционных запретов применяет только силу и страх. Таким людям бессмысленно объяснять, что доброе нравственное поведение и альтруизм дадут им более глубокое и истинное удовлетворение, чем их нынешнее эгоистическое и антисоциальное продвижение. Где доказательство или хотя бы философское обоснование правоты того, что утверждают эти философы? В их собственном опыте? Он неубедителен для среднего чувственного человека; его глубочайшее наслаждение обязательно носит витальный и чувственный характер; этот опыт убедителен лишь для выступающих с такими утверждениями, для интеллектуальных «я», воспитанных на этических пережитках мертвого христианства. Чтобы чувственный человек согласился с их правотой, он должен перестать быть чувственным, должен пройти через процесс духовного возрождения, для чего утилитаристская философия не в состоянии дать ему ни ключа, ни даже мотивации. Ибо в устах утилитариста это утверждение глубокого и истинного блаженства есть знание, полученное из вторых рук, не то, что он сам добыл, а часть запаса этических монет из разграбленных рационалистами сундуков христианства, которым европейская цивилизация перебивается в настоящее время. С ужасом думаешь о том дне, когда этот запас истощится – уже сейчас заметны признаки возрастающей моральной вульгарности, грубости, чуть ли не дикости европейского ума, которые, если они будут усиливаться, если откровенный культ грубой силы и неразборчивой мощи, господствующий в политике и коммерции, заразит (что неизбежно произойдет в конце концов) скрытое в глубине сердце общества, могут привести к такой оргии витальных и чувственных импульсов, какой не видел мир с наихудших времен Римской империи.
Ученик:
Но Лекки доказал, что в Европе мораль укрепилась только благодаря становлению рационализма.
Гуру:
Сын мой, у людей образованного и культурного ума как в Европе, так и в Азии есть одно великое качество, которым нужно восхищаться, не перенимая его, – способность ловко играть словами. Если ты решил дать слову некое расширенное значение, значение, которого оно не имеет и иметь не может, то потом на нем легко возвести великолепное здание теории, которая будет завораживать глаз, пока не явится кто-то с еще более удачным словом в еще более удачно расширенном значении и не снесет старое здание, чтобы на его месте воздвигнуть новое, еще великолепней. Так, древние вечные истины лежат погребенные под нагромождениями чепухи, пока благодатное землетрясение не поглотит и строение, и строителей и не обнаружится старая истина, которой не может повредить ни случай, ни перемены. Среди головокружительной круговерти непрестанно меняющихся теорий, которые дает нам Европа, есть только две фундаментальные истины, зачастую неправильно применяемые, но тем не менее истинные для феноменального мира: Эволюция, которую по разному толкуют наши Санкхья и Веданта, и Закон непреложной причинности, вытекающий из наших теорий Калы и Кармы. Прими эти теории и держись за них – потому что, развивая их, пусть не всегда хорошо, но всегда с воображением, Европа внесла свой подлинный вклад в вечную сокровищницу знания. Но не доверяйся всем этим их «измам» – они содержат редкие зернышки истины в огромных мешках ошибок.
Ученик:
И все же мне кажется, что Лекки не во всем неправ.
Гуру:
Напротив, он совершенно прав, но только если мы готовы в качестве рационализма все просвещение свалить в одну кучу, вне зависимости от его характера и происхождения, – совершенно справедливо, укрепление морали в Европе связано с расширением просвещения, ибо Знание, под которым я понимаю не информацию из учительского портфеля и даже не университетскую науку, но Джняну, восприятие и постижение Истины, есть вечный враг и сокрушитель греха, так как грех происходит от неведения через чадо его – эгоизм. Справедливо, что так называемые христианские века в Европе были временем греха и тьмы; Европа приняла Христа лишь для того, чтобы заново распять, она погребла Христа заживо вместе с его чистым и милосердным учением, а на этой живой могиле воздвигла нечто, именуемое Церковью. То, что нам известно как христианский мир, было странным смешением римской извращенности, германского варварства и обломков древней культуры, пронизанных бледным светом, пробивавшимся на поверхность с осиянной главы погребенного и распятого Христа. Великий духовный клад, который он открыл Западу, содержался под замком и был доступен лишь тем немногим, чьи души были настолько ярки, что не тонули во всеобщем мраке. Все знание находилось под запретом, не из-за того, что возникали естественные конфликты между Религией и Наукой, но из-за естественной непримиримой враждебности мракобесия политических церковников к возрождающемуся знанию. И снова Азия пришла на помощь Европе, и Наука, сохраненная либеральной цивилизацией арабов, возродилась в ночи средневековья; свет Науки, гонимой и терзаемой, пробивался до тех пор, пока не победил, нанеся мраку смертельную рану. На поверхности интеллектуальная история Европы была борьбой Науки и Церкви, с которой смешивали христианскую религию, хотя Церковь, проповедуя ее на словах, старалась удушать на деле; внутренне же то была древняя борьба между Дэвом и Асуром, Саттвой и Тамасом. Религия саттвична – ее естественный импульс направлен к свету, она не может быть тамасичной, не может иметь дело с врагами богов, и если нечто, именующее себя религией, пытается помешать свету, можно не сомневаться, что это не религия, а самозванка, прикрывающаяся ее именем. Задумайся над тем, какие идеи использовал как знамя современный дух для ниспровержения средневекового Титана – последний всплеск этих идей мы видим во Французской революции. Мы знаем девиз этой революции: свобода, равенство, братство; то была проповедь гуманизма, который, как известно, она не сумела воплотить. Свобода – соединение личной моральной свободы христианства с гражданской свободой Греции; равенство – демократическое духовное равенство христианства, примененное к обществу; братство – надежда на вселенское братство, которое есть особая и выдающаяся идея христианства; гуманизм – буддистский дух милосердия, сострадания, любви, о котором Европа ничего не знала, пока христианство не донесло до нее его дыхание через Средиземное море и с еще большей чистотой через Ирландию, сочетаемый с ощущением божественного в человеке, заимствованным из Индии через древних гностиков и платоников, – таковы идеи, до сих пор оказывающие сильное влияние на Европу, многие из которых научный материализм вынужден был принять или стерпеть, поскольку ни одну пока что не смог полностью искоренить. Рационализм не создал эти идеи, но отыскал и присвоил их. Рационализм – это дух, подвергающий всякое верование и всякое мнение испытанию логикой наблюдаемых фактов, собственно говоря, он представляет собой интеллектуальную оболочку, главным образом ее низшую или чисто логическую часть, пытающуюся утвердить себя в качестве «Я». Это мы зовем Наукой или научным духом. В тех случаях, когда он действует в рамках чистого и строгого интеллекта, не искажаемого вмешательством низших «я» в форме личной заинтересованности, тщеславия, страстей, предубеждений, он дает бесценные результаты; так что в сфере беспристрастного наблюдения, классификации и корреляции фактов мы можем следовать науке без недоверия или страха споткнуться; однако при попытках на основе своих наблюдений теоретизировать по поводу человеческой природы, человеческих проблем или духовного развития, наука постоянно попадает в капканы низших «я»; в старании подвести находящееся выше материального уровня под действие закона материального «я» она пытается ходить по воде, плыть по воздуху —она допускает вещи антинаучные по сути. Это еще более заметно, когда наука применяет те же методы по отношению к тому, что находится в высшей сфере духа, – тут научные теории приобретают настолько парадоксальный характер, что можно лишь поражаться тому, как предубежденность и тенденциозность могут привести человека, приученного наблюдать факты, к тому, что он намеренно перестает их видеть. Не следуй за ними – здесь слепые ведут слепых, которые бродят по кругу, наталкиваясь, как слепая птица в ночи, все на те же вечные стены, не видя распахнутого для нее окна, в которое можно вылететь.
