Евангелие страданий - Серен Кьеркегор
Но не является ли недостойным Бога думать, будто любовь покрывает множество грехов так, как мы только что сказали? Не забываем ли мы в нашей беседе и в нашем размышлении о том, что Бога, Сущего на небесах, невозможно ввести в заблуждение, что Его мысль, живая и бдящая, все проницает и судит помышления и намерения сердечные?[68] Не прав ли скорее тот, кто желал бы подсказать нам, когда мы восхваляем любовь, что лучше ограничиться верными словами о том, что она мила и прекрасна, что любовь охотно желает покрыть множество грехов и предотвратить зло, и не впадать в преувеличение, говоря, будто любовь действительно покрывает множество грехов? Но не забыл ли так говорящий о том, о чем мы отнюдь не забыли, – о том, что любовь предстательствует за грехи других; и не забыл ли он о том, что многое может молитва праведного?[69]
Когда Авраам неотступно обращался к Господу и просил за Содом и Гоморру, не покрывал ли он множество грехов? Разве похвально то остроумие, что хочет сказать, будто он своей молитвой как раз напоминал о множестве грехов и тем самым приближал суд, и что сама его жизнь уже была судом, который если бы имел силу что-то решать, скорее лишь сделал бы Божий суд лишь еще ужаснее? Ведь как молился Авраам? Давайте по-человечески скажем об этом! Разве он не искал словно бы вовлечь Господа в ход своей мысли, разве он не побуждал Господа забыть о множестве грешников, чтобы сосчитать число праведников – не было ли там 50, 45, 40, 30, 20 или хотя бы 10 праведников? Не покрывал ли тем самым Авраам множество грехов – и разве гибель этих городов говорит об обратном, говорит ли она о чем-то ином, нежели о том, что не было и 10 праведников в Содоме? Но чем был Авраам в сравнении с апостолом и чем было его дерзновение в сравнении с дерзновением апостола?
* * *
Велик человек, ведь своей жизнью он, если жизнь его праведна, будет даже судить ангелов[70], но блаженнее любовь, покрывающая множество грехов.
* * *
Мы воспели силу любви покрывать множество грехов, мы говорили как для совершенных. Если здесь был тот, кто не чувствует себя совершенным, мы в нашей беседе не делали для него исключения. Давайте же еще раз воспомянем эту любовь, чтобы увидеть образ ее, явственный для души. И если есть те, кто, рассматривая себя в зеркале этого образа, убедятся в своем несходстве с ним, если даже такое случится со всеми, мы не станем делать для них никакого исключения.
Когда книжники и фарисеи схватили женщину в явном грехе[71], они представили ее на средину храма пред лице Спасителя; но Иисус нагнулся и писал пальцем на земле. Книжники и фарисеи сразу же обнаружили ее грех, и это было нетрудно, ведь ее грех был явным. И в то же время они обнаружили иной грех, в котором они сделали сами себя виновными – они желали уготовать Господу западню. Но Иисус нагнулся и писал пальцем на земле. Почему же Он нагнулся; почему Он писал пальцем на земле? Восседал ли Он там как судья, который внимательно слушает обвинителей и, слушая, нагибается и записывает пункт за пунктом обвинения, чтобы ничего не забыть и судить строго; был ли грех этой женщины единственным грехом, письменно зафиксированным Господом? Не писал ли Он пальцем на земле скорее для того, чтобы это изгладить и забыть? Там стояла грешница, окруженная людьми, возможно, еще более виновными, которые громко обвиняли ее, но любовь нагнулась и не слушала обвинений, колебавших воздух над ее головой; она писала пальцем, чтобы стереть то, что она и так знала; ведь грех обнаруживает множество грехов, но любовь покрывает множество грехов. Да, даже перед лицом греха любовь покрывает множество грехов; ведь одно слово Господа заградило уста книжникам и фарисеям, и не нашлось больше обвинителей, не нашлось никого, кто бы теперь осудил эту женщину. А Иисус сказал ей: «И Я не осуждаю тебя, иди и впредь не греши, – ведь воздаяние за грех рождает новый грех, а любовь покрывает множество грехов».
Любовь покрывает множество грехов
1 Пет 4:7–12[72]
Так же, как по содержанию речь апостола в корне отлична от обычной человеческой речи, так и по форме она во многом отличается от нее. И одно из ее отличий в том, что она не дает слушающему остановиться и передохнуть, равно как не позволяет помедлить и отложить свой труд говорящему. Речь апостола исполнена заботы, горяча, вдохновенна, напоена силами новой жизни, она зовет, окликает и обращает, будоражит, взывает с силою, кратка, резка, пронизана как страхом и трепетом, так и жаждой и блаженным чаянием, являя собой живое свидетельство великого беспокойства духа и глубокого нетерпения сердца. Да и где тот, кто сам бежит на ристалище[73], взял бы время для долгих речей? Ему пришлось бы тогда остановиться! Где тот, кто ищет быть всем для всех[74], взял бы время для пространных исследований? Он не мог бы тогда столь быстро менять оружие духа![75] Где тот, кто во все паруса надежды несется к тому, что совершенно, найдет лишние мгновения для человеческой обстоятельности? Но если речь апостола и всегда нетерпелива как речь рождающего[76], то две мысли в особенности воспламеняют ее: с одной стороны, мысль о том, что ночь прошла и день приблизился[77], что ночь была долгой, и вот теперь – день, который не должен пройти впустую, а, с другой стороны, мысль о том, что приходит время, когда ничего нельзя уже будет сделать, что дни сочтены, что осталось недолго,
