Символическая жизнь. Том 2. Работы разных лет - Карл Густав Юнг
1724 Если смысл поэтического произведения исчерпывается толкованием из теории неврозов, это говорит о том, что перед нами всего-навсего патологическое творение, которое ни в коем случае не следует уравнивать в правах с подлинным произведением искусства. Увы, сегодня наш вкус настолько утратил определенность, что зачастую мы не в состоянии установить, имеем ли дело с искусством или с болезнью. Впрочем, я убежден, что если произведение искусства удается объяснить по лекалам клинической истории неврозов, то либо оно не принадлежит к области искусства, либо тот, кто объясняет, совершенно неправильно его оценил. Я вполне уверен в том, что значительная часть современного искусства, будь то живопись или поэзия, безусловно невротична, следовательно, ее возможно свести, как истерические симптомы, к неким элементарным фактам невротической психологии. Но при этом подобное искусство перестает быть искусством, ибо великое искусство есть создание человеком чего-то сверхчеловеческого вопреки всем обыденным и жалким условиям бытия. Применять к такому искусству психологию неврозов попросту нелепо.
Предисловие к книге Гилберта «Проклятие интеллекта»[530]
1725 Автор любезно предоставил мне возможность ознакомиться с рукописью его книги. Должен признаться, что я прочитал ее с величайшим интересом и удовольствием. Поистине приятно, после девятнадцатого столетия и части века двадцатого, видеть, как интеллект снова обращается к самому себе, причем не в бесстрастной форме «Критики чистого разума», а посредством довольно темпераментных нападок. Вообще книга представляет собой воодушевляющую расправу со всем, во что «здравомыслящие» люди верят как в величайшие ценности. Я достаточно человечен для того, чтобы наслаждаться подобной «перчинкой», когда она уместна и своевременна. Разумеется, интеллект изрядно покуражился над нашей «западной цивилизацией» и продолжает навязывать нам себя с сокрушительной силой. Кант мог себе позволить вежливое, осторожное и даже ласковое обращение с современным ему интеллектом, поскольку в ту пору интеллект едва встал на ноги. Но сегодня мы наблюдаем зрелое чудовище, настолько прожорливое, что оно может начать пожирать себя.
1726 На похоронах принято говорить о покойных только хорошее. В предвкушении этого события я скажу сейчас так: главная беда, по-видимому, в том, что интеллект вырвался из-под власти человека и сделался его навязчивой идеей, вместо того чтобы оставаться послушным инструментом в руках творца, который создает мир и украшает его красочными фантазиями своего разума.
Январь 1934 г.
Предисловие к книге Юнга «Реальность психики»
1727 Четвертый том моих «Психологических исследований» содержит ряд очерков, которые наглядно отражают многообразие методов новейшей психологии. Минуло совсем немного времени с тех пор, как психология личности вырвалась из чересчур узких рамок кабинетов и благополучно отринула всевозможные материалистические и рационалистические ограничения. Поэтому неудивительно, что в этой области до сих пор многое нуждается в разъяснении. До недавних пор в психологической теории царил полнейший хаос, и лишь сегодня предпринимаются по-настоящему серьезные попытки с ним покончить. Эту цель ставит перед собой доктор Кранефельдт[531]. Статья доктора Розенталя[532]показывает, каким образом возможно применить типологическую точку зрения к научному изучению религии. Архетипические фигуры анимы и анимуса составляют особый отдел глубинной психологии, и Эмма Юнг обсуждает в этой связи феноменологию комплекса анимуса[533].
1728 Мои собственные работы посвящены, с одной стороны, философским проблемам современной психологии, а с другой стороны, рассматривают ее практическое приложение. Поскольку и на этот раз поводом для меня послужили вопросы, которые задает публика[534], необычное тематическое разнообразие очерков можно трактовать как указание на то, что недавние психологические открытия сумели затронуть различные слои человеческого сознания. Не только врачи и учителя, но также писатели и просто образованные люди (а еще, что не менее важно, даже издатели) ныне проявляют интерес к психологическим темам.
1729 Эти многочисленные грани комплексной психологии, освещающие разнообразные области жизни и деятельности разума, сами, в свою очередь, являются значительно упрощенным отражением безмерного разнообразия и блеска психики. Хотя нелепо мечтать о полном раскрытии ее тайн и разгадке всех ее секретов, мне представляется первейшей задачей человеческого разума непрестанное стремление к углубленному познанию психической природы человека. Ибо величайшая загадка мира, самая насущная для нас, – это сам человек.
Редактор-составитель,
сентябрь 1933 г.
Предисловие к книге Мелих «Учение И. Г. Фихте о душе и его значение для нашего времени»[535]
1730 Будучи немало обязан философии и строгой дисциплине отстаиваемых ею методов мышления, я тем не менее испытываю в ее присутствии тот священный страх, который от рождения свойственен всякому наблюдателю фактов жизни. Бесконечное изобилие понятий, порождающих новые понятия, будто затапливает все вокруг, подобно великой реке, и история философии убеждает, что этот поток вполне способен поглотить крохотные, экспериментальные сады эмпиризма, столь тщательно размеченные, заодно с любовно вспаханными полями и до сих пор неосвоенной целиной. Озирая вереницу текущих событий непредвзятым взглядом, наблюдатель должен создать для себя интеллектуальный инструмент, лишенный предубеждений, и старательно избегать тех опасных искушений, которые философия обильно навязывает ему своими способами мышления.
1731 Поскольку я прежде всего эмпирик и мои взгляды обусловлены опытом, мне пришлось отказать себе в удовольствии свести их к упорядоченной системе и поместить их в исторический и идеологический контекст. С философской точки зрения, требования которой мне очень хорошо известны, это и вправду существенное упущение. Но куда важнее для меня тот факт, что эмпирик должен по необходимости отказываться от интеллектуального прояснения собственных понятий, столь насущного для философа. Его мышление должно подчиняться фактам, а факты, как правило, имеют удручающе иррациональный характер и невосприимчивы к любой философской систематизации. В итоге получается, что эмпирические понятия охватывают, как правило, хаос случайных событий, поскольку их функция заключается в установлении временного порядка среди беспорядка феноменального мира. Полностью поглощенные этой неотложной задачей, эмпирики склонны пренебрегать – иногда слишком легко – философским развитием и внутренним прояснением своих понятий, поскольку мыслитель, удовлетворительно решающий первую задачу, редко способен выполнить вторую.
1732 Эти две особенности стали для меня совершенно ясны, когда я прочитал замечательную книгу доктора Мелих по психологии Фихте: с одной стороны, теперь понятно, откуда берутся мнимая небрежность и невнятность моих собственных понятий, когда дело доходит до систематических формулировок; с другой стороны, получила объяснение точная и строгая философская система, целиком свободная от эмпирических препятствий. Странная, но неоспоримая аналогия между двумя точками зрения, исходящими из совершенно разных источников, безусловно, дает пищу для размышлений. Вряд ли меня можно упрекнуть в плагиате у Фихте, которого я не читал.
