Символическая жизнь. Том 2. Работы разных лет - Карл Густав Юнг

Разумеется, я заглядывал в со– чинения Лейбница, К. Г. Каруса и фон Гартмана, но до сих пор и не подозревал, что моя психология, оказывается, «романтична». В отличие от Риккерта и многих других философов и психологов я считаю, что, вопреки абстракциям, объективности, отсутствию предвзятости и эмпиризма, каждый человек на свете думает ровно так, как он думает, и видит ровно так, как он видит. Соответственно, если существует тип ума или предрасположенность мыслить и толковать «романтически», то к нужным выводам мы придем вне зависимости от того, субъективны они или объективны. Напрасно воображать, храбро соревнуясь с бароном Мюнхгаузеном, будто возможно лишить себя веса[536] и так избавиться от последней и самой основной из всех предпосылок субъективности – собственного характера. Лишь обособленная и гипертрофированная психическая функция способна питать эту иллюзию. Но функция – лишь часть человеческого целого, и ее ограниченный характер не подлежит никакому сомнению. За вычетом же указанных соображений аналогию между мною и Фихте, конечно, следовало бы рассматривать как маленькое чудо.

1733 Очень смело – и за свою затею автор, конечно, заслуживает похвалы, – пытаться сопоставить взгляды Фихте с современной эмпирической психологией, которая опирается на факты, совершенно недоступные этому философу, причем нынешний эмпиризм располагает концептуальным материалом, нисколько не пригодным для философской оценки. Но предприятие, повторюсь, увенчалось успехом, поскольку, к своему изумлению, я узнал, что романтическое движение не осталось в эпохе окаменелостей, что среди нас до сих пор еще живы его представители. Пожалуй, это не прихоть случая, ибо выясняется, что, помимо самоочевидного опыта «объективного» мира, существует опыт психики, без которого опыт мира как таковой вообще невозможен. Мне кажется, что секрет романтизма таков: он противопоставил слишком очевидный объект опыта субъекту опыта, который и начал объективировать благодаря бесконечным преломляющим силам сознания. Существует психология, объектом которой всегда является другой человек, – довольно дифференцированная разновидность бихевиоризма[537](назовем ее «классической»). Кроме того, существует и психология, которая состоит в познании познающего и в проживании эксперимента.

1734 Косвенное влияние типа разума, примерами которого являются Юм, Беркли и Кант, вряд ли возможно переоценить. В частности, Кант воздвиг ограду вокруг душевного мира, тем самым возбранив проникновение в объект самой смелой мысли. Романтизм был логическим противодействием, что наиболее ярко выразилось и наиболее ловко было замаскировано у Гегеля, великого психолога в одеждах философа. Сегодня не Кант, а естествознание и его десубъективированный мир воздвигли новый барьер, от которого отталкиваются всевозможные спекуляции. Бихевиористские по своей сути суждения об объекте ведут к бессмыслице и к откровенным нелепицам. Вот почему мы ищем смысл в высказываниях субъекта, полагая, что не ошибемся, если предположим, что субъект прежде всего говорит о самом себе. То ли собственный эмпиризм, то ли убеждение в том, что аналогия не есть тождество, заставляет меня рассматривать «романтическую» точку зрения просто как отправную точку, а ее утверждения – как «сравнительный материал».

1735 Эта установка, признаю, выглядит удручающе трезвой, однако психическое родство с философом-романтиком побуждает меня к критическому суждению, которое кажется мне тем более уместным, что вокруг слишком много людей, привыкших видеть за словом «романтик» нечто прозаическое.

1736 Помимо этого критического замечания, которое разделяет и автор, книга представляет собой долгожданный вклад в изучение специфической установки, воспроизводившейся многократно в ходе истории и, предположительно, воспроизводимой в будущем.

Предисловие к книге фон Кениг-Факсенфельд «Трансформации содержания сновидений от романтизма до нашего времени»[538]

1737 Автор попросила меня написать предисловие к ее диссертации. Я рад выполнить ее просьбу, поскольку эта всеобъемлющая и хорошо документированная работа заслуживает того, чтобы о ней узнала широкая научная общественность. Хотя мы уже обладаем рядом ценных «синоптических» исследований, дающих довольно полное представление о различных учениях, которые господствуют в современной психологии, – я бы особенно выделил работы В. Кранефельдта, Г. Р. Хейера и Герхарда Адлера, – сохраняется заметный разрыв в освещении комплексной психологии с историко-философской точки зрения. Чем больше эта психология осознает масштабы своей задачи – изучение человеческой психики во всей ее целостности, – тем теснее она сотрудничает с другими областями научной мысли, где психика имеет право голоса, и прежде всего с философией. Ибо всякий раз, когда наука пытается выйти за свои узкие специальные рамки, ей навязывается потребность в фундаментальных принципах, а вместе с тем наблюдается переход в суверенные владения философии. Если под наукой подразумевать психологию, то ее столкновение с философией неизбежно по той причине, что психология исходно была философской дисциплиной, но решительно оторвалась от философии лишь совсем недавно, когда утвердилась на философских и медицинских факультетах в качестве самостоятельной эмпирической науки с механистическими методами. На смену экспериментальной психологии, которую развивал Вундт, пришла психология неврозов, разработанная почти одновременно Фрейдом в Вене и Пьером Жане в Париже. На мой собственный путь повлияла прежде всего французская школа, а также психология Вундта. Позже, в 1906 году, я сблизился с Фрейдом, но расстался с ним в 1913 году, после семи лет сотрудничества, из-за расхождения научных мнений. Это разделение было обусловлено главным образом принципиальными соображениями, прежде всего признанием того, что психопатология не должна ограничиваться исключительно изучением психических заболеваний и прочих патологий; ей надлежит принять в себя нормальную психологию и вообще всю палитру психики. Современная медицина совершенно справедливо придерживается того принципа, что в основе установления патологии должно лежать доскональное знание нормальной анатомии и физиологии. Критерий, по которому мы судим о болезни, не может заключаться в самой болезни, вопреки мнению большинства средневековых врачей; критерием должно выступать нормальное функционирование организма. Болезнь – это разновидность нормы. Те же соображения применимы и к терапии.

1738 Долгое время казалось, что экспериментальные и медицинские психологи могут обойтись чисто научными методами. Но постепенно получила распространение та точка зрения, что критика отдельных идеалов, восходящая к гуманистическим дисциплинам, не является неуместной, поскольку тщательное изучение этиологии патологических состояний показало: общая установка пациента, которая подвержена болезненным вариациям, зависит именно от идеальных, или моральных, предпосылок, не говоря уже об истолковании фактов и обусловленных этим истолкованием теорий. Но едва медицинская психология пришла к такому выводу, оказалось, что принципы, которые до сих пор безгранично властвовали над умами людей, носят чисто рационалистический или материалистический характер и, несмотря на их «научные» притязания, должны подвергнуться философской критике, поскольку их объектом является сама психика. Последняя чрезвычайно многогранна; учитывать ее настолько необходимо, что ни одно человеческое суждение не может счи-таться «сугубо эмпирическим» без установления предпосылок его вынесения. Современная психология больше не прячется от того факта, что предметом исследования в ней выступает