Виктор Аллахвердов - Методологическое путешествие по океану бессознательного к таинственному острову сознания

3.  Затем – после мучительных поисков (которые бывают чаще, чем об этом рассказывают сами авторы открытий), часто в момент перерыва в работе над проблемой (т.е. на фазе инкубации) – возникает догадка: придумывается трюк, позволяющий распутать головоломку и каким-то образом соединить то, что до этого было заведомо логически несоединимо. Задача теоретика в том и состоит, чтобы найти такой способ размышления, который превращает невозможное в и логически, и фактически неизбежное. Нахождение догадки (инсайт) обычно сопровождается мощным эмоциональным всплеском вплоть до состояния экстаза.

4. После этого ученый пытается вписать найденную им неожиданную идею в строй известного знания и построить теорию – непротиворечивое описание изучаемой ситуации (в развитых естественных науках, как правило, в виде математической модели поведения идеализированных объектов). Здесь чрезвычайно важна эрудиция разработчика – он должен предложить придуманной идее не только наиболее удобную математическую (логическую) оболочку, но и сопоставить её с набором самых разнообразных фактов. Правда, при этом возникает огромная опасность: принять идею за верную ещё до того, как она подверглась подлинной проверке. Если последнее происходит, то даже учёные-естественники теряют объективность и становятся рабами своей концепции.

5. Далее (уже только в естественной науке) решается головоломка другого типа – придумываются способы экспериментальной или эмпирической проверки догадки (гипотезы). Однако не существует непосредственного логического перехода от поставленной задачи к методу исследования. Этот переход во многом опирается на интуицию исследователя. Поэтому-то А. Эйнштейн считал именно этот этап наиболее трудным. Разве можно представить, например, ход мысли Галилея, приведшего его к идее изучать свободное падение тел в экспериментах, в которых тела двигаются по наклонной плоскости? Задним числом логика замысла может быть реконструирована (термин методологии науки). Но реальные рассуждения Галилея никому не ведомы. Да, и сам он вряд ли легко пришёл к этой идее.   

6. На этом этапе проводится проверка гипотезы. Если ожидания исследователя оправдываются, то он переходит к следующему этапу. Если данные опыта расходятся с ожиданиями, то исходное описание корректируется. Сама эта корректировка должна проверяться в независимом эксперименте –  происходит возвращение к предшествующему этапу. Но самое поразительное – часто именно в ходе проверки гипотезы возникают новые головоломки, которые понимаются исследователем как ключевые, он волей-неволей снова оказывается на втором этапе и начинает всё сначала. Так, И.П. Павлов, исследуя процесс пищеварения, вроде бы совершенно случайно обнаружил явление, приведшее его к идее условного рефлекса. Затем уже и А.А. Ухтомский, и П.К. Анохин, изучая классические павловские рефлексы, нежданно увидели в эксперименте поведение животных, на первый взгляд, принципиально противоречащее павловской схеме, которую они в итоге существенно дополнили: один – учением о доминанте, второй – концепцией опережающего отражения.

7. Ищется способ так тривиализировать построенную теорию, чтобы она была принята научным сообществом. (Л.Д. Ландау не кокетничал, когда называл себя гениальным тривиализатором). То, что совсем недавно самим первооткрывателем воспринималось как неожиданность, то, что возникло внезапно, порождая чувство личной отстраненности и непричастности, теперь должно быть предъявлено как нечто вписывающееся в систему наличного знания, должно превратиться в нечто очевидное, понятное, давно подразумеваемое. Ученый обычно сам именно таким образом начинает реконструировать логику своего открытия.

В естественнонаучном познании логические (математические) рассуждения всегда должны проверяться опытом, а опыт – подтверждаться этими рассуждениями. Если достигается согласованность логики и опыта, то можно надеяться, хотя и нельзя быть уверенным, что построенная теория содержит в себе элемент достоверного знания, отражает то, что есть на самом деле, содержит в себе частицу Истины. А если учёный способен заранее предсказать результат опыта, то его вера в свои знания во много раз повышается. Естественные науки – это единственные науки, занимаясь которыми учёные ищут Истину, понимаемую ими как соответствие своих знаний опыту. И пусть то, что они находят, не является окончательной Истиной, но найденное остаётся в науке навсегда как шаг в приближении к ней.

Теперь можно понять, почему так мало ученых работает в парадигме естественной науки. Ключ к естественнонаучному исследованию – догадка. Ее появление никогда не гарантировано, ее истинность не известна. Но, выдвинув догадку, которая коллегам кажется нелепой и даже иногда сумасшедшей (вспомните классическую эвристику Н. Бора, по которой он оценивал догадки своих коллег: «Ваша идея не достаточно сумасшедшая, чтобы быть верной»), ученый тратит многие годы для ее подтверждения. Догадка же часто оказывается или вообще неверной или, что тоже бывает очень часто, при жизни не признанной научным сообществом. Сравните: на скачках только очень азартные люди могут поставить всё своё состояние на никому не ведомую лошадь, которая имеет очень мало шансов прийти первой. Естествоиспытатель ставит на свою исходно весьма сомнительную идею (ибо если она не сомнительная, то в чем состоит открытие, которое он хочет обосновать?) существенно больше – почти всё время, отведенное ему в его единственной жизни. Кто готов рисковать?

Что есть Истина?

Сомнение доставляет мне не меньшее наслаждение, чем знание.

Античные греки, видимо, изначально понимали нечто такое, что современные философы осознали только к концу ХХ столетия. Знание, учил Сократ, – это человеческое дело, а потому оно неизбежно содержит в себе ошибки. Термин teoria приходит в науку из древнегреческого языка, где оно очень многозначно. В переводе некоторых (хотя далеко не всех) современных методологов оно означает "страстное и сочувственное созерцание". Но в чем же польза от этих "страстных" (сегодняшние методологи вторят: личностно окрашенных) теорий? Ведь все они, тем самым, – лишь более-менее удобные субъективные интерпретации реальности. Неужели Истина – это только миф? Вспомним гносеологическую проблему: возможно ли узнать, истинно ли то, что мы знаем? Как представления о реальности, существующие в сознании, можно соотнести с самой реальностью, которой в сознании нет? Для науки этот же вопрос формулируется, в том числе, так: как теории могут быть сопоставлены с опытом, если опыт всегда воспринимается нами только сквозь призму теории?

Да, согласимся, все теории – интерпретации. Все они, в конечном счете, лишь приблизительно отражают реальность, все они – карикатурны. Но ведь и религиозные, искусствоведческие, пчеловодческие и кулинарные концепции – тоже только интерпретации. Вот только важный вопрос: отличается ли принципиально чем-нибудь естественнонаучные законы от интерпретаций в виде рекомендаций по дегустации коньяка или коллекционированию марок? Вот И. Ньютон формулирует закон всемирного тяготения и подтверждает его в опыте с доступной для него на тот момент точностью – около 4%. Однако долго не публикует свою формулу, потому что его закон не позволял адекватно описать движение Луны. Он только через 16 лет поймёт, в чём ошибка, когда узнает, что пользовался неправильным значением радиуса Земли. Таким образом, для самого Ньютона теория – это отнюдь не одна из многих возможных интерпретаций, а такая интерпретация, которая соответствует реальности. Измерительная техника времен Ньютона – конечно же, более хромая, чем сегодняшняя. Сейчас мы способны измерить силу тяготения существенно точнее. Так вот, ныне закон подтвержден с точностью до 0,0001%.[437] Иначе говоря, закон в 4 тысячи раз более точен, чем столетия назад мог обнаружить в опыте сам Ньютон. Гг. методологические анархисты, постмодернисты и иже с ними, как таковое могло произойти? Ведь этот закон, по Вашему мнению, – всего лишь одна из возможных интерпретаций (и, как выше отмечалось, к тому же еще и бессмысленная)? Неужели вы действительно всерьёз считаете, что физические теории – это интерпретации такого же рода, что и интерпретации пророчеств Нострадамуса?

А.В. Юревич пишет: Г. Мендель, проверяя сформулированные им законы генетики, был вынужден подтасовать полученные экспериментальные данные из-за того, что проводил опыты с ястребинкой – растением, не подчиняющимся этим законам. Ну, и что? Верно, что законы Менделя имеют ограниченное применение – в частности, не применимы к растениям, среди которых распространена апогамия (размножение неполовым путём). Но разве мы можем, научившись расшифровывать генетический код, всерьез сомневаться в достижении Менделя? Или надо посчитать генетику, по аналогии с рассуждением Юревича о различных сосуществующиих "психологических империях", всего лишь одной из возможных "биологических империй" наряду, скажем, с другой – "действенной мичуринской агрономической наукой", воздвигнутой известным интерпретатором Т.Д. Лысенко? Почему нет, если все дозволено?