Виктор Аллахвердов - Методологическое путешествие по океану бессознательного к таинственному острову сознания

Достоверные знания не накапливаются от эпохи к эпохе просто потому, что никакое знание не является достоверным. Прогресс науки заключается лишь в постоянном изменении описаний реального мира. «С каждым шагом вперёд, с каждой решенной проблемой мы не только открываем новые, нерешенные проблемы, мы также обнаруживаем, что там, где мы, казалось, стоим на твёрдой и безопасной почве, на самом деле всё ненадёжно и неустойчиво», – пишет К. Поппер.[427] Мы знаем не больше, чем Кеплер, Галилей или, тем более, Леонардо, а иначе. И. Лакатос говорит ещё точнее: «мы никогда не знаем, мы только догадываемся».[428] Мы даже не знаем, что наука в процессе развития улучшает свои догадки о мире, мы и об этом тоже только догадываемся. И никогда не строится наука путем эмпирического обобщения фактов, в том числе и потому, что сами факты – это тоже лишь результат субъективного восприятия реальности, а не сама реальность. Факт становится фактом естественной науки только тогда, когда включен в теорию.

Научная деятельность стремится к адекватному и однозначному описанию действительности, но всегда не довольна достигнутыми результатами, всегда в сомнении, всегда в поиске. Естественнонаучное знание – говорят нам методологи – это сомневающееся знание. Раз уж теории заведомо строятся для несуществующих объектов, то разве удивительно, что они никогда не могут быть верными? Однако что толку тогда от науки, если она всегда во всем сомневается и никогда этих своих сомнений не разрешит? То, что знает наука сегодня, наверняка будет иначе пониматься завтра. Истина – это процесс, а не результат, вторили Гегелю советские философы, правда, вещали они об этом с такой диалектической прямотой, что, похоже, не всегда сами верили тому, о чём говорят. Но зачем нужен поиск, если в его конце заведомо нельзя найти то, что ищешь, – Истину? Первый парадокс научного творчества: естественнонаучное знание – самое достоверное знание о мире, которое мы имеем, но это знание заведомо неверно. Осознание этого парадокса очень не просто дается ученым. Ведь воистину надо быть мудрецом, чтобы спокойно признаваться в собственном незнании. Да, и в этом случае, как показывает история, за подобное признание рано или поздно придётся выпить цикуту.

            Говорят, что ученые ищут новое знание. Однако само по себе желание открыть что-нибудь новое не может указать ученому пути к открытию, у него нет и не может быть осознаваемого плана конкретных действий. Субъективно открытие совершается спонтанно, потому и пришедшая в голову идея осознается ученым как нечто внезапное, от него не зависящее. Второй парадокс научного творчества: открытие не может быть сделано умышленно, хотя оно делается лишь в результате целенаправленного (т.е. умышленного) поиска. Осознать новую идею ученый может, только если у него есть готовность к ее восприятию, т.е. в какой-то форме он знает результат открытия еще до того, как его совершил. В этом отношении поразителен многократно цитируемый текст И. Кеплера о своём открытии. В эмоциональном экстазе он сообщает ошеломленному читателю, что совершенно неожиданно для себя он открыл то, что твердо знал двадцать два года назад, то, что, не будучи уверен, призывал искать шестнадцать лет назад, то, что за восемнадцать месяцев до открытия находилось ещё в царстве мрака, а в итоге, когда получил то, что ожидал, настолько удивился, что пришел "в священное неистовство".[429] И далеко не у одного биолога А. Флеминга плесень убивала бактериальную культуру, но только Флеминг увидел в плесени не грязь, которая портит ценные культуры, а лечебные свойства и путь к созданию пенициллина. Рентгеновские лучи наблюдали многие ученые до их открытия, но только В. Рентген их увидел, потому что он заведомо искал "невидимые лучи". Третий парадокс: открытие ничего не открывает, поскольку сообщает ученому о том, что он заранее ожидает увидеть.

И все же типичная (нормальная) деятельность ученого – не создание редких шедевров, переворачивающих привычные представления о реальности, а обоснование полученных им результатов в рамках норм, принятых на данный момент научным сообществом. Наука рациональна. Поэтому она стремится все описать, опираясь на логику. Алогичной науки не бывает. Однако логика никогда не сможет логически обосновать сама себя. Она неизбежно опирается на утверждения (аксиомы), истинность которых принимается без каких-либо доказательств. Четвертый парадокс: научное знание логично только по форме, ибо по существу никогда не может быть логически обосновано. Мир, который нас окружает, таков, каков он есть. Сам по себе он ни логичен, ни алогичен. Логичным его делает лишь описание наукой, которое, тем самым, оказывается лишь одним из возможных описаний.

К. Поппер придумывает элегантный логический трюк, дабы объяснить рост научного знания. Наука, утверждает он, развивается путём последовательных опровержений предшествующих взглядов. Но этот подход противоречит человеческой природе: нет людей, которые бы стремились доказать самим себе, что тό, что они знают, неверно. Ученые не являются исключением: они могут обосновывать лишь то, что для них и без обоснования очевидно. И не стоит удивляться, что однажды уже вроде бы обоснованное знание позднее может быть признано неверным или потребовать нового обоснования. Даже в математике основания (аксиомы) постоянно пересматриваются, а, значит, и доказательства должны меняться. Правда, хотя доказательства и меняются, но доказанные с их помощью теоремы признаются верными.[430] Поэтому «многих работающих математиков смущает вопрос, чем же являются доказательства, если они не могут доказывать».[431] Подобное, разумеется, происходит и в естественных науках. Историки науки отмечают особый дар, общий всем действительно великим ученым: не ошибаться в заключениях, даже если аргументация в их поддержку ошибочна. Обоснование менее существенно для истинности, чем то, что оно обосновывает. Более того, «обоснование и обосновываемое как бы постоянно меняются местами».[432] Отсюда пятый парадокс: обоснование само по себе ничего не обосновывает, однако только наличие обоснования позволяет рассматривать какое-либо высказывание как научное.

Итак, научное знание всегда не уверено в себе, заведомо неверно, крайне консервативно и стремится всеми способами сохранить само себя. Открытие в науке не может ничего открыть, обоснование не может ничего обосновать. Подобные построения сыграли важную роль в падении позитивистского мифа. Но некоторые методологи довели эту мысль до абсурда. Раз теории, стали рассуждать методологи, – это всего лишь карикатуры и интерпретации, то, следовательно, они не могут быть верными или неверными. Но тогда нет хороших и плохих теорий, нет вообще никаких критериев оценки теорий. А, значит, нет и Истины. Гильотинирование – это, конечно, эффективный способ излечения от гриппа, но только теряется смысл лечения. Отказ от Истины – это эффективный способ преодоления парадоксов научного знания, но только теряется смысл научной деятельности.

О. Уайльд справедливо считал, что автобиографический жанр характерен как для самых лучших, так и для самых худших произведений искусства. Наверное, то же самое справедливо и для научных произведений. Недаром для выдающихся ученых, постоянно мятущихся в поиске, характерна тенденция к методологической рефлексии ими сделанного. Но для многих изложение результатов и есть буквальное изложение собственной стандартной деятельности по получению данных. Конечно, хочется попасть в число выдающихся, но ведь это, если говорить реально, посмертный титул. Простому смертному рассказывать о своих скачущих в разные стороны и кувыркающихся задом наперёд идеях – значит, надеяться, что читателю могут быть интересны не только достижения, но и те тупики, в которых по ходу дела автор оказывался.

Однако, на мой взгляд, «человеческий фактор» должен обязательно вводиться в описание не только процесса, но и результатов любого научного исследования. В своё время канон описания экспериментальных исследований, созданный бихевиористами, был огромным шагом вперед в психологии, но пора, наконец, отказаться от воспетой ими и совершенно ложной идеи обезличенного результата.  «Было бы полезно, – писал нейрофизиолог Б. Бёрнс, – если бы авторы статей, прежде чем писать о  методах, сообщали о своих предубеждениях и результатах. В конце концов, удручающе легко найти то, что ищешь, и чрезвычайно трудно увидеть то, что заранее не ожидаешь или не стремишься найти».[433] Как читателю оценить значение только что опубликованной работы? Как узнать, какие мысли в ней самые существенные? Суд истории даст свою оценку, но специалистам некогда ждать. Стандартные аннотации не помогают: они равно бесстрастно описывают и выдающиеся научные открытия, и банальные исследования. Наиболее компетентное лицо, которое может помочь своим коллегам, – сам автор. Только сам ученый знает, что именно из полученных им данных было неожиданным, что было им самим воспринято как открытие и заставило переменить свои взгляды, вызвав мощную эмоциональную реакцию.