Нарративная практика. Продолжаем разговор - Майкл Уайт
По моему мнению, экстернализующие беседы важны, в частности, потому, что они открывают возможности для наполнения понятий истинным содержанием. Я решил, что полезно было бы расспросить этого юношу о последствиях насилия в его собственной жизни. Я хочу, чтобы он сам подобрал для этого обозначение. Какое имя, какое название он бы всему этому дал? Он называет это «делать больно». Он делает другим больно. Я прошу его охарактеризовать это словосочетание подробнее. Мне любопытно, какие последствия у этого «делать больно». И когда я начинаю расспрашивать его об этом, он связывает «делать больно» с ощущением оторванности от семьи. Это уже достижение. Это не просто что-то, что происходит само по себе. Он делает усилие и связывает разные события своей жизни в некоторую цепочку. Для него связать «делать больно» с конкретными последствиями в его жизни – это уже достижение, и мы на этом довольно долго задерживаемся в разговоре.
После этого я хочу выяснить, что он чувствует по отношению к этой ситуации, поэтому я расспрашиваю его, как он проживает это «делать больно» и его последствия. На основе предыдущего фрагмента разговора у него уже есть некая отражающая поверхность. У него есть нечто, от чего он может оттолкнуться в своем умозаключении. Ну, делать больно – это его не радует. Он говорит: «Не нравится мне это». Я говорю: «Что ты имеешь в виду?» Он говорит: «Ну не рад я этому». Не рад он этому. А я хочу выяснить, почему. Он говорит: «Я не знаю. Я не могу ответить на этот вопрос». Он говорит: «Я не хочу жить, как моя сестра, поэтому мне не нравится». У него есть сестра шестнадцати лет, которая живет в маленькой квартирке с мужчиной-сожителем сильно ее старше и двумя его друзьями-мужчинами. Я говорю: «Ну я понимаю, что тебе не нравится, потому что ты не хотел бы жить так, как твоя сестра, но это не говорит мне ничего о том, почему тебе не нравится чувствовать себя оторванным от твоей семьи. Я не понимаю». Он разрешает мне спросить у его матери. Когда я спрашиваю ее, она говорит: «Ну может, он что-то важное упускает?» Я спрашиваю: «Что именно?» Она говорит: «Чувство принадлежности». Я поворачиваюсь к юноше и спрашиваю: «Тебе подходит это обозначение?» Он проговаривает: «Чувство принадлежности». А я спрашиваю: «Так что это для тебя значит – чувство принадлежности?» Вот такие вопросы как раз важны для формирования понятий и наполнения их смыслом.
В другой момент нашего разговора я спрашиваю его о том, как «делать больно» влияет на то, как он себя чувствует, на его эмоции, потому что я вижу, что его мама плачет. Я спрашиваю: «Как ты себя в результате чувствуешь? Тебе от этого грустно?» Он не уверен. Мы разговариваем еще какое-то время, и он говорит, что да, действительно, ему от этого грустно. Я спрашиваю: «А как это проявляется у тебя? Проявляется ли это так же, как у твоей матери? Вот у нее слезы текут. А у тебя как? Тоже слезы или что-то еще?» Он говорит: «Что-то еще. Другое». Я говорю: «Ну вот я вижу, где у нее грусть, да. А у тебя в теле где твоя грусть? Вот здесь, здесь, здесь, здесь? Покажи, где». Он из всех вариантов, которые я показал, выбирает сердце. Тогда я спрашиваю: «И как это вот для тебя, когда ты чувствуешь грусть в сердце?» Он говорит: «Одиноко мне в этот момент». Вот никогда он до этого не говорил ничего подобного о своей жизни. Это для него совершенно новое. Поэтому да, это достижение. Он связывает акты насилия с «делать больно», с грустью, с телесными ощущениями, с одиночеством, и все это для него новые достижения.
Предполагается, что этот молодой человек должен нести ответственность за свои поступки. Но у него для этого нет оснований внутри. Вы понимаете, ответственность – это не просто слово. Поэтому, когда я его спрашиваю: «Как это для тебя?», я его побуждаю рефлексировать, и он говорит мне, что ему с этим реально некомфортно. Я его опять спрашиваю: «А почему, ты можешь мне помочь понять, почему?» Он в ответ на мой вопрос формулирует еще одно понятие о жизни, и я узнаю, что «делать больно» вступает в союз с гневом и захватывает контроль над его жизнью. Раньше он этого никогда не выражал. А что он чувствует в связи с этим? Как он к этому относится? Он говорит: «Ну мне бы хотелось уметь как-то влиять на собственную жизнь». Он не этими словами говорит, конечно, но говорит что-то в этом роде. Ну вот это уже больше похоже на ответственность. Да? Нет? Я его спрашиваю: «А что ты имеешь в виду?» Потихоньку он выходит на слово «ответственность». И мы дальше начинаем раскапывать, что за ним скрывается, постепенно слово «ответственность» формируется для него как истинное понятие, оно наполняется его личным смыслом.
Я думаю, что экстернализующие беседы помогают людям связывать свои поступки с их последствиями. Они могут рефлексировать и приходить к каким-то выводам, видеть уроки, которые они извлекают из конкретных ситуаций. Почему я так напираю на развитие понятий? Потому что я считаю, что именно наполнение понятий смыслом делает возможным «брать на себя ответственность».
Если говорить проще, шаги таковы: первый – экстернализовать проблему. Второй – рассмотреть последствия. Третий – отрефлексировать последствия и спросить, почему мы приходим к тем или иным выводам по поводу этих последствий. Четвертый – прийти к определенным выводам, касающимся жизни: чего человек от нее хочет, чему он придает ценность, какие у него есть намерения в отношении собственной жизни. И пятый – довести все это до уровня истинных понятий, поднятых над конкретной ситуацией так, что это можно будет переносить из одного сочетания обстоятельств в другое. В этом конкретном интервью юноша говорит, что, среди прочего, «делать больно» забирает у него чувство принадлежности к семье. И я понимаю, что чувство принадлежности к семье – оно сейчас уже не про какую-то конкретную ситуацию. Оно стало абстрактным понятием.
Я надеюсь, что этот краткий рассказ поможет проиллюстрировать, каким образом экстернализующие беседы открывают
