Остроумие и его отношение к бессознательному - Зигмунд Фрейд
* * *
Мы можем теперь дать формулировку механизма воздействия тенденциозной остроты: она выражает намерения, чтобы, пользуясь удовольствием от остроумия как предварительным условием, доставить новое удовольствие через упразднение подавлений и вытеснений. Если проследить развитие тенденциозной остроты, мы увидим, что она исходно и до самого конца остается верна своей сущности. Она начинается как игра, чтобы извлекать удовольствие из свободного применения слов и мыслей. Когда усиление разума запрещает эту игру словами как лишенную смысла, а игру мыслями – как бессмысленную, она обращается к забаве, чтобы сохранить источники удовольствия и добиться нового удовольствия – из высвобождения бессмыслицы. Будучи шуткой, еще лишенной направленности, она оказывает поддержку мыслям, повышает их сопротивление нападкам критического суждения, и принцип смешивания источников удовольствия выгоден для такой шутки. Наконец она подхватывает сильные намерения, которые борются с подавлением, чтобы упразднить внутренние задержки согласно принципу предварительного удовольствия. Разум, критическое суждение, подавление – вот те силы, с которыми по очереди борется шутка. Она стойко блюдет первоначальные словесные источники удовольствия и, со ступени забавы, открывает новые источники удовольствия через упразднение задержек. Удовольствие, которое она доставляет, будь то удовольствие от игры или от упразднения, мы можем считать производным от экономии психических затрат в том случае, если такое толкование не противоречит сущности удовольствия и оказывается плодотворным для иных рассуждений[126].
V
Мотивы остроумия. Остроумие как социальный процесс
Может показаться, что рассуждать о мотивах остроумия с нашей стороны несколько чрезмерно, ведь стремление получить удовольствие как будто признано достаточным мотивом. Однако не исключена, во‐первых, возможность того, что и другие мотивы принимают участие в производстве остроумия. Во-вторых же, при постановке вопроса о субъективной условности остроумия следует принимать во внимание некоторые уже знакомые нам примеры.
Прежде всего этого требуют два факта. Хотя работа остроумия является удачным приемом получения удовольствия от психических процессов, мы видим, что далеко не все люди в одинаковой мере способны пользоваться этим средством. Работа остроумия доступна не каждому, а высокопродуктивная работа – вообще удел тех немногих, о ком говорят, что они остроумны (sie haben Witz). Остроумие оказывается в данном случае особой способностью, приблизительно соответствующей устаревшему понятию «духовного достояния» (Seelenvermogen); эта способность возникает как будто совершенно самостоятельно от других – от разума, фантазии, памяти и т. д. У остроумных людей нужно предполагать, следовательно, особое дарование или особые психические наклонности, которые дают место или способствуют работе остроумия.
Боюсь, что попытки обосновать это мнение не принесут удовлетворительных результатов. Нам по плечу разве что частичное познание – исходя из понимания единичных шуток – субъективных условий в душе индивидуума, создавшего конкретную шутку. По воле случая именно тот пример остроумия, которым мы начали наше изучение техники остроумия, позволяет бросить взгляд на субъективную условность шуток. Речь о той шутке Гейне, на которую обратили внимание и Хейманс с Липпсом.
«…Я не сидел подле Соломона Ротшильда, и он обращался со мной совсем как с равным, совсем фамилионерно» («Луккские воды»).
Гейне вкладывает эту фразу в уста комического персонажа – Гирша-Гиацинта, сборщика лотерейных билетов и «удалителя мозолей» из Гамбурга, камердинера знатного барона Христофора Гумпелино (прежде Гумпеля). Поэт испытывает, по-видимому, немалое удовольствие от этого персонажа, так как заставляет Гирша-Гиацинта произносить пространные речи, высказывать забавно и откровенно свою точку зрения. Этого человека награждают прямо-таки практической сметкой Санчо Пансы. Следует только пожалеть, что Гейне, в целом чуравшийся, как известно, прозаических форм, вскоре забыл об этом персонаже. Кое-где даже кажется, что за образом Гирша-Гиацинта скрывается сам поэт, надевший прозрачную маску, и вскоре укрепляется уверенность, что эта личность – всего-навсего пародия поэта на самого себя. Гирш рассказывает о причинах, в силу которых он отказался от прежнего имени и зовется теперь Гиацинтом. «Здесь еще и та выгода, что на моей печати стоит уже буква Г. и мне незачем заказывать новую», – продолжает он. К той же экономии прибегнул и сам Гейне, когда при крещении сменил имя «Гарри» на «Генрих»[127]. Ныне каждый, кому известна биография поэта, должен помнить, что Гейне имел в Гамбурге, откуда родом его Гирш-Гиацинт, дядю с той же фамилией, который, будучи богатейшим человеком в семье, сыграл величайшую роль в жизни поэта. Дядю звали Соломоном, как и старого Ротшильда, который принял столь «фамилионерно» беднягу Гирша. То, что в устах Гирша-Гиацинта кажется забавной шуткой, на самом деле выражает горечь и боль племянника богача по имени Гарри – Генрих. Он принадлежал к этой семье; мы знаем, что он страстно желал взять в жены дочь дяди Соломона, но та ему отказала, а сам дядя общался с ним всегда несколько «фамилионерно», как с бедным родственником. Вообще богатые родичи в Гамбурге никогда не принимали его радушно. Припоминаю рассказ моей собственной тетушки, которая после замужества вошла в семью Гейне. Однажды она, будучи молодой и красивой женщиной, очутилась за семейным столом в соседстве с человеком, который показался ей неприятным и к которому другие относились свысока. Она не ощутила необходимости быть к нему более снисходительной. Лишь много лет спустя она узнала, что этот кузен, которым пренебрегали и которого презирали, был поэт Генрих Гейне. Сколь жестоко страдал Гейне в молодости и впоследствии от такого отношения к себе со стороны богатых родственников, можно узнать из многочисленных свидетельств. На почве этакой субъективной ущемленности и родилась позднее шутка насчет «фамилионерного» отношения.
Наличие подобных субъективных условий можно заподозрить и в ряде других острот великого насмешника, но я не знаю примера лучше, на котором можно было бы все объяснить таким вот убедительным образом. Опасно высказываться более определенно о природе этих личных условий, а потому мы не склонны требовать для каждой шутки столь сложного обоснования. В остроумных произведениях других знаменитых авторов выявить
