Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге - Даша Кипер
Глава 7
Мой ужин со Стефаном Цвейгом
Почему нас так ранят слова и поступки больных
На сцене комната в стиле а-ля ампир, похожая на номер в отеле. Коридорный с бесстрастным видом госслужащего одного за другим вводит в нее гостей – мужчину и двух женщин. Все трое французы[136]. Они знают, что умерли, но не могут понять, почему оказались вместе. Отношения между ними с самого начала не складываются, и после того, как все по очереди признаются в совершенных грехах, они безжалостно бередят друг другу незажившие раны. Мужчина (его зовут Гарсен) глубоко несчастен. Одной из женщин он нравится, другой – нет. Ему, естественно, хочется добиться внимания той, которой он безразличен. Но чем он с ней откровеннее, тем больше она его унижает. Гарсен чувствует, что больше не может там оставаться. Звонит коридорному, но никто не приходит. Тогда без особой надежды он подходит к двери. Берется за ручку, и – о чудо! – дверь оказывается незапертой. Он волен уйти, оставив позади дрязги и взаимные обвинения. Но он медлит. Внезапно его озаряет догадка. Гарсен понимает, что он в аду, который прекрасно обходится без камеры пыток, жаровни и запаха серы. Ад – это другие.
Генри и Ида Френкель живут в уютной трехкомнатной квартире в районе Вашингтон-Хайтс на северо-западе Манхэттена. Генри в прошлом архитектор, а ныне пенсионер. Он небольшого роста, обаятельный, с лысой головой, маленькими ушами и задушевным голосом. Ему восемьдесят пять. Ида еще миниатюрнее, ее тонкие серебристые волосы собраны в пучок. Она нарядно одета и пахнет пудрой и лавандой, но никто, кроме Генри, не знает, каких усилий эта опрятность стоит. Когда он пытается постричь жене ногти, усадить ее в ванну или переодеть, крошечное личико Иды искажается до неузнаваемости. Она становится похожа на злобного, загнанного в угол зверька.
Генри и Ида оказались в Нью-Йорке еще подростками: их семьи эмигрировали из Австрии в тридцатых годах прошлого века. Они познакомились в 1952 году в Городском колледже Нью-Йорка и ровно через год после его окончания поженились. Брак был счастливым, хотя и не без обычных взлетов и падений. Вкусы супругов в литературе и кино полностью совпадали, общей была и любовь к камерной музыке. Вся их квартира заставлена полками с книгами и пластинками фирмы Deutsche Grammophon. Компакт-дисков нет: как сказал Генри, не могли же они “предать свой любимый винил”.
В отличие от Генри, который сразу принял американский уклад жизни, Ида долго тосковала по Вене своего детства. И если Генри легко нашел работу в солидной архитектурной фирме, то Ида долго не могла решить, чем заняться. Сперва мечтала стать писателем, затем – фотографом, потом – дизайнером. Хотела, как она выражалась, “найти свое дело”, но не нашла.
Иде было за семьдесят, когда у нее появились первые симптомы болезни Альцгеймера. Проблемы нарастали постепенно. Поначалу, несмотря на участившиеся провалы в памяти и сопутствовавшую им спутанность сознания, все шло как прежде. Но однажды Генри пришел домой и обнаружил, что Ида разговаривает с фотографией на каминной полке. В квартире было много фотографий умерших друзей и родственников, и постепенно Ида начала разговаривать со всеми, переходя от одной фотографии к другой, делясь с покойной тетушкой или умершим двоюродным братом тем, что в тот момент было у нее на уме. Сперва, конечно, Генри испытал шок, но со временем привык к этой новой странности. С друзьями и родственниками Иды он, конечно, был знаком лично и не видел большой беды в том, что жена продолжает считать их живыми.
Когда Иде перевалило за восемьдесят, она начала разговаривать и с книгами. Причем не с героями книг, а с их авторами, а точнее – с фото авторов на обложках. К этому Генри привыкнуть не мог. Он каждый раз вздрагивал, если заставал Иду за оживленной беседой с очередным фолиантом, который она ставила на журнальный столик таким образом, чтобы на нее смотрел портрет автора.
– Хорошо хоть они ей не отвечали, – сказал Генри.
С Прустом она говорила о своем детстве в Вене, с Вирджинией Вульф – о медовом месяце в Венеции, где Генри умудрился заблудиться. С Рильке обсуждала моду, фарфор и поп-музыку. Генри никогда не мог угадать, о чем будет очередная “беседа”, но заметил, что сам он никогда в них не фигурировал. Со временем ему стало казаться, что Ида вообще не замечает его присутствия в доме. За вычетом мелких вопросов, касавшихся покупок или распорядка дня, она с ним почти не разговаривала; вся теплота, все внимание доставались ее двумерным друзьям.
Когда в холодный весенний день мы впервые встретились с Генри, он был подавлен и растерян. За кротостью нрава и врожденной сдержанностью угадывалось с трудом скрываемое раздражение, направленное в первую очередь на себя. Если бы он действительно был хорошим мужем, посетовал Генри в конце нашего разговора, то, наверное, сумел бы спасти Иду от беспросветности и унизительности ее болезни.
– На них ей хватает нежности, а на меня – нет, – скорбно пожаловался он.
Как утешить мужа, если жена изменяет ему с умершими писателями?
Однажды утром Генри застал Иду за разговором с Томасом Манном, и ему пришла в голову мысль, что писатели, которыми они оба когда‐то восторгались, любовь к которым их сплачивала, теперь оказались его соперниками. Но кто он такой рядом с автором “Будденброков”? Он понимал всю нелепость своей ревности, однако ничего с собой поделать не мог. Он стал подслушивать разговоры жены, а попавшись, не знал, куда спрятаться от стыда.
Но каким бы обидным ни был для него бред Иды, Генри продолжал отстаивать ее интересы. Если врач или кто‐то из друзей советовал подобрать Иде медикаменты, Генри закипал от возмущения. Если что‐то доставляет жене радость, рассуждал он, зачем это отбирать, зачем разрушать ее воображаемый мир?
– Пусть хоть один из нас поживет полной жизнью, – пошутил он в нашем разговоре.
Как‐то солнечным днем мы с Генри встретились в музее Клойстерс[137], и он поделился со мной новым переживанием: накануне вечером Ида позвала на ужин гостя – австрийского писателя Стефана Цвейга, умершего в 1942 году.
– Вот
