Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге - Даша Кипер
Давайте рассмотрим другой сценарий, в котором три человека находятся в непонятной комнате, только гораздо более скромной, чем в пьесе Сартра. Все трое согласились участвовать в эксперименте, но не знают, в чем эксперимент заключается. Пока они просто сидят и ждут. Вдруг один из них замечает в углу комнаты мяч, поднимает его и бросает второму. Тот, поймав, бросает третьему. Какое‐то время они неторопливо и охотно перекидываются мячом, пока ни с того ни с сего двое игроков не перестают бросать мяч третьему. Словно забыв о нем, они перекидываются мячом друг с другом, а третьему ничего не остается, кроме как беспомощно наблюдать за игрой.
Оказывается, это и есть эксперимент[146]. Двое участников в сговоре, третий не знает об этом. Игра называется “Кибербол”, и придумал ее психолог Кип Уильямс. Поскольку ставки в ней сравнительно невысоки, может возникнуть ощущение, что, окажись мы на месте третьего игрока, нас бы это нисколько не огорчило. Если и вы подумали, что не расстроитесь, оказавшись лишним, попробуйте сыграть, и вы убедитесь, что заблуждаетесь.
Мэттью Либерман подтвердил это эмпирически, повторив эксперимент Уильямса с использованием функциональной магнитно-резонансной томографии (фМРТ)[147]. Подключив к ней участников эксперимента, он предлагал им сыграть в компьютерную версию игры “Кибербол”. Испытуемые полагали, что за аватарками, с которыми они играют, скрываются реальные люди, но на самом деле это был алгоритм, запрограммированный таким образом, чтобы постепенно исключить из игры участников эксперимента. Как и ожидалось, когда с ними переставали играть, многие испытывали обиду и раздражение. Более того, на фМРТ было отчетливо видно, что дорсальная часть передней поясной коры, которая реагирует на социальную изоляцию, демонстрирует активность.
Этот результат можно было бы назвать полностью предсказуемым, если бы не одна деталь. Когда участникам эксперимента сказали, что они играли с компьютером, а не с живыми людьми, их обида и гнев не прошли. Даже зная, что их исключение из игры было запрограммировано, участники эксперимента продолжали ощущать себя изгоями[148].
Я вспомнила об этом в разговоре с Генри, когда он признался, что ревнует Иду к Стефану Цвейгу. “К Цвейгу! – удивленно повторял он. – К самому Стефану Цвейгу!” Ему это казалось невероятным. А мне – нет. Если мы огорчаемся, даже когда из игры нас исключает компьютер, как может не ранить пренебрежение, невнимательность, претензии тех, кого мы знаем и любим?
Для Генри Ида и в деменции оставалась его вечной “прекрасной дамой”, и то, что ее “увлечение” было воображаемым, не отменяло главного: в сердце Иды Генри больше не было места. Потребность в социальных связях у человека столь же естественна и важна, как желание утолить голод, выспаться, согреться, вдохнуть. Иными словами, это потребность биологическая. Причина, из‐за которой она остается неудовлетворенной, не так важна, как может показаться. В конце концов, удовлетворение биологических потребностей – вопрос выживания, и тут уже не до мелочей.
Возможно, именно поэтому у людей, как и других млекопитающих, на каком‐то этапе эволюционного развития социальная изоляция стала вызывать болезненные ощущения. Когда нас отталкивают, нам становится больно[149]. И неважно, что мы называем эту боль душевной, а не физической, – на уровне нервной системы источник у нее один: дорсальная передняя поясная кора. Она фиксирует горечь от неприятия (другим человеком или обществом), и она же фиксирует физическую боль.
Но если мозг не отличает душевную боль от физической, то почему бы не прописывать “Тайленол” от разбитого сердца[150]? Не подумайте, что я ехидничаю. Социальные психологи экспериментально установили, что люди, которые на протяжении нескольких недель принимали обезболивающее, значительно меньше переживали, переходя в положение изгоев или теряя расположение близких, чем те, кто принимал плацебо. В другом эксперименте[151] исследователи разделили игроков в “Кибербол” на две группы и перед началом игры одной группе дали обезболивающее, а другой – плацебо. Те, кому дали обезболивающее, спокойнее реагировали, когда оказывались исключенными из игры, и активность дорсальной передней поясной коры на их томограмме была куда меньше.
Нейробиолог Яак Панксепп, автор термина “аффективная нейронаука”, убедительно доказывает, что наша система привязанности успешно пользуется опиоидными пептидами, которые мозг вырабатывает в моменты стресса или физической боли[152]. Важное наблюдение, особенно если вспомнить, что социальная изоляция или оторванность от сообщества создает угрозу для выживания. Душевная боль – это, несомненно, инструмент эволюции, сигнал о том, что надо вернуться “в стаю”, ибо в одиночку не выжить[153]. Точно так же, как физическая боль предупреждает о реальной или потенциальной опасности повреждения организма, душевная боль предупреждает об опасности социальной изоляции.
Опять же, с эволюционной точки зрения так и должно быть: если бы разлука и социальная изоляция не сопровождались болью, младенцу не хотелось бы кричать, и как бы тогда мать узнавала, что ему нужна помощь[154]? Аналогично, если в дорсальной передней поясной коре матери имеются нарушения, мать с меньшей вероятностью отреагирует на крик своего ребенка. Вот доказательство: в одном довольно неприятном эксперименте крысы с намеренно поврежденной дорсальной передней поясной корой не заботились о потомстве, и только двадцать процентов их выводка сумело выжить[155].
Природа устроила так, что, проявляя заботу, мы подспудно ждем такого же заботливого отношения к себе, поэтому, когда Ида не замечала нежной опеки Генри, он чувствовал себя брошенным. Но смириться с этим не мог. Напротив, Генри изо всех сил старался восстановить их прежние отношения. Так что в отличие от Сартра, который считал, будто человек обретает свое истинное “я” только в отрыве от других людей, жизнь доказывает обратное. И неслучайно нейронные сети мозга, которые активируются, когда мы думаем о себе, схожи по своему строению с нейронными сетями, которые активируются, когда мы думаем о других. По словам нейропсихолога Николаса Хамфри, это позволяет нам оттачивать и практиковать навыки социального мышления не столько затем, чтобы “познать самих себя”, сколько для того, чтобы лучше узнать и понять других[156].
Конечно, изощренная жестокость болезни Альцгеймера проявляется в том, что механизм, данный нам во спасение, она оборачивает во вред. Поэтому душевная боль Генри – боль от того, что Ида потеряла к нему интерес, – больше не служит той цели, которую отвела ей природа: она не помогает восстановить утерянную связь.
– Видимо, я должен радоваться, что ей хорошо, – с грустью подытожил Генри в одну из наших последних встреч. – Моя Ида живет в окружении любимых книг, любимых лиц, а когда я включаю музыку, она просто на седьмом небе.
