Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге - Даша Кипер
Возьмем иллюзию полого лица[62]. Мы видим выпуклое лицо, хотя в действительности это вогнутая маска в форме лица. Лицо выглядит выпуклым, потому что наш разум постоянно сталкивается с реальными лицами, а они, естественно, выпуклые. Это порождает ожидание выпуклости на уровне нейронных сетей, и оно настолько сильное, что замещает собой сенсорный сигнал, поступающий на сетчатку и свидетельствующий о вогнутости.
Так почему же глаз видит то, чего нет, если разум знает, что этого нет? По мнению философа и когнитивиста Энди Кларка, ошибки зрительного восприятия – это не разовый сбой в работе мозга и вообще не дефект[63]. Наоборот, они свидетельствуют об исправности наших нейросетей, даже если в отдельных случаях и приводят к ошибке.
Традиционно считалось, что мы воспринимаем любую информацию пассивно, лишь откликаясь на внешние раздражители, – это убеждение отражало наши инстинктивные представления о реальности. Мы интуитивно ощущаем связь с окружающим миром, и единственное, что от нас требуется, – это расслабиться и предоставить чувствам, как фотокамере, щелкать затвором[64]. Этот пассивный, движимый внешними раздражителями процесс восприятия получил название “восходящего”[65].
Однако сегодня известно, что мозг не сибаритствует, ожидая, когда чувства сделают всю работу, а принимает активное участие в процессе восприятия. Видимый нами мир есть результат компромисса между сенсорной информацией, поступающей на сетчатку, и ожиданиями разума, основанными на предыдущем опыте. А поскольку каждый из нас создает свою внутреннюю реальность с нуля, все, что мы уже знаем, влияет на то, что нам еще предстоит узнать, хотя и не всегда точно. Этот процесс восприятия, движимый ожиданиями нового знания, получил название “нисходящего”[66], и он‐то как раз часто и приводит к тому, что ожидания заглушают сенсорную информацию. Маска, может, и вогнутая, но мы видим ее выпуклой.
Однако, если ожидания способны заглушить реальность, понятно, что нас ничего не стоит обмануть не только в случае оптической иллюзии, но и в более серьезных вещах. Представьте, что, гуляя по лесу, вы набрели на медведя. Без внутренней картины мира, благодаря которой мы знаем, как выглядят лес и медведь, вас бы загрызли раньше, чем разум сообразил, что надо дать деру. С другой стороны, вы ведь могли и ошибиться, приняв за медведя необычно большую, похожую на медведя собаку. Но и тогда вы подумали бы: “Медведь!” – и бросились бы наутек (ну, или прикинулись бы мертвым). Позже вам было бы стыдно за свой испуг, но стыд можно пережить, а если вас съели, этого уже не поправишь. В конце концов, на биологическом уровне наша главная цель – выживание, а вовсе не сохранение чувства собственного достоинства или избежание нелепых ошибок.
Предвзятость руководит нашими поступками искусно и твердо. Без внутренней картины мира наши дни протекали бы в гаме, неразберихе и хаосе[67]. Не имея ясных ориентиров, мы терялись бы в бесконечных подробностях, путались бы в побуждениях или цепенели бы от обилия выбора. Без сформированных на основе предыдущего опыта ожиданий каждое взаимодействие с миром приходилось бы начинать как с чистого листа, каждое впечатление – формировать заново[68]. У нас уходила бы масса времени на понимание того, что опасно, а что безвредно, кто друг, а кто враг.
Как и память, восприятие не нацелено на точность, а ради эффективности иногда можно и ошибиться. Слепота деменции существует, потому что мы не просто формируем зрительные образы, а, по меткому выражению Энди Кларка, истолковываем их, опираясь на обширный багаж ранее приобретенных знаний. И именно потому, что мы так хорошо знаем своего заболевшего супруга или родителя, деменции ничего не стоит нас обмануть, заставив видеть знакомые черты там, где давно зияют пробелы, и полагать, что все в порядке.
Я нашла подтверждение этой версии в исследованиях Нассима Николаса Талеба. Талеб утверждает, что мы предпочитаем не замечать отклонений от нормы и создаем ложные нарративы, которые обосновывают аномалии, опираясь на наиболее расхожие предположения[69]. Подобно тому, как мы истолковываем зрительные образы (иногда попадаясь на крючок оптического обмана), мы формируем ожидания от окружающих, проецируя ложные нарративы на заболевшего члена семьи, чем затрудняем понимание реальной картины. Мы незаметно сглаживаем аномалии, вызванные деменцией, чтобы поведение, в котором посторонний человек видит отклонение от нормы, родным представлялось вполне типичным. И так же как предвзятость и ожидания порой замещают то, что видит глаз, заставляя нас верить оптической иллюзии, они замещают симптомы деменции, заставляя нас верить, что больной здоров.
После смерти Стюарта Джазмин переехала в родительский дом – четырехэтажный особняк из коричневого камня на Ковент-авеню в Гарлеме. Внешне здание казалось роскошным, но внутри выглядело не так презентабельно – отчасти из‐за бесконечных записок, прилепленных скотчем на дверях и стенах: “Прежде чем выйти из дома, предупреди”, “Не кричи на помощников: ты в них нуждаешься”. За годы работы я видела столько подобных записок в квартирах и домах, что иногда представляю их на всех языках мира как одну вселенскую попытку упорядочить хаос. Проку от этих домашних заповедей немного, но они сохраняют свидетельство борьбы за подобие контроля: чья воля возьмет – близких или больного.
В доме Джазмин больше всего “заповедей” было на кухне: “Не вынимай продукты из морозилки”, “Прочитай меню на столе”, “Не ешь еду Джазмин”. Когда я попала туда первый раз, Джазмин застала меня за чтением этих записок, и мне стало стыдно, как будто меня поймали за подслушиванием.
Когда за больным ухаживает член семьи, в уравнение добавляется многолетняя история часто непростых детско-родительских отношений. Так было и в семье Джазмин. Ее бабушка (мать Пэт) работала уборщицей и Пэт практически не занималась; братья не принимали ее всерьез – какое будущее может быть у девчонки? В результате Пэт привыкла рассчитывать исключительно на себя. Занималась как проклятая, защитила докторскую в одном из университетов Лиги плюща, получила должность профессора и долгое время оставалась единственной афроамериканкой на инженерном факультете крупного университета. Возможно, потому, что Пэт недополучила в детстве материнской любви, она уделяла своим детям слишком много внимания, хотела видеть их успешными и была требовательной к ним – особенно к Джазмин, своей единственной дочери.
