Лев Кривицкий - Эволюционизм. Том первый: История природы и общая теория эволюции
Учитывая значение и распространение учебника Шмальгаузена «проблемы дарвинизма», Лысенко не мог проигнорировать ту критику, которая прозвучала со страниц этой книги в его адрес и в адрес его «соратников». Эту критику Шмальгаузен имел неосторожность допустить всего лишь в одном абзаце. Несмотря на краткость этой критики, Лысенко сразу увидел в академике Шмальгаузене своего главного врага, каким ранее долгие годы был академик Николай Вавилов.
«Дискуссия, развернувшаяся в последние десятилетия вокруг вопросов генетики, – писал Шмальгаузен в этом абзаце, – имела своим предметом главным образом воззрения начального периода её развития. Т.Д.Лысенко и его приверженцы не заметили глубокого перелома, наступившего в генетике уже в двадцатых годах текущего столетия и не увидели возрождения подлинного дарвинизма в популяционной генетике. Вся их «критика» показала лишь незнание современного положения биологической науки в целом. С другой стороны, их фактические «достижения» и попытки возродить ламаркизм основываются на полном пренебрежении к требованиям организации современного эксперимента – чистоты материала, надлежащего контроля и математической оценки надежности результатов» (Шмальгаузен И.И. Проблемы дарвинизма – Л.: Наука, 1969 – 493с., с. 164).
Только один абзац. И все огромное здание лысенковского «творческого дарвинизма», построенное из бумаги и скрепленное идеологическими установками, рушилось прямо на глазах. Становилось ясно, что лысенковщина – никакой не дарвинизм, а именно его антипод – невежественно воспринятый и вульгарно воспроизведенный ламаркизм. Была отмечена отсталость лысенковщины от уровня, достигнутого мировой наукой, опору предпринятой ею антигенетической кампании на уже преодоленные генетикой представления о наследственности.
В этом, нужно сказать, Шмальгаузен уже мыслил вопреки линии партии, которая в этот период потребовала считать советскую науку самой передовой в мире, поскольку эта наука руководствуется единственно верным учением и самой передовой в мире идеологией.
Шмальгаузен указал на незнание лысенковцами биологической науки в целом. Но это бы ещё ничего. Партия не требовала от ученых энциклопедических знаний, наоборот, она всячески поощряла самоучек «из народа», каким был академик Лысенко. Главное, чтобы они «давали стране угля», то есть приносили практические результаты. А с этим у Лысенко и его команды дела обстояли очень плохо. Народный академик наобещал товарищу Сталину множество невероятных достижений для научного обеспечения преимуществ колхозного строя. Но эти достижения были такой же туфтой, как и эти преимущества. Чтобы избежать мгновенного развенчания и репрессирования, Лысенко пошел на самые различные фальсификации.
Неспециалисты из надзорных органов видели на опытных площадях, курируемых командой Лысенко, настоящие чудеса природы. Тучные растения, раскормленные животные, казалось, вот-вот заполнят колхозные поля и фермы, дадут богатые урожаи и неограниченные привесы, обеспечив тем самым долгожданные успехи колхозного строя и позволив, наконец, досыта накормить изголодавшийся за годы Советской власти народ. Но шли годы, и чудеса лысенковской науки почему-то не попадали ни на поля, ни на фермы, а вместо просроченных уже обещаний раздавались новые обещания, ещё более заманчивые, чем прежние.
Мешали, конечно же, враги – все эти биологи с известными за границей именами, которые, восприняв чуждые социалистическому строю идеалистические представления продажных девок империализма – генетики и кибернетики, усвоили преклонение перед Западом и стали вставлять палки в колёса самой передовой в мире лысенковской агробиологии. Нужно было вначале разгромить идейно и политически этих врагов передового учения, чтобы идти по правильному пути, намеченному товарищем Лысенко, семимильными шагами.
Этой цели и была посвящена сессия ВАСХНИЛ 1948 года, ставшая известной во всем цивилизованном мире как тотальный разгром лучших достижений биологических и сельскохозяйственных наук в масштабах одной шестой части обитаемой суши земного шара. Шмальгаузен же перед самой грандиозной битвой за торжество лысенковских идей, будучи авторитетнейшим специалистом в области фундаментальной биологии, ударил лысенковщину в самое уязвимое место. Он разъяснил всем желающим заглянуть в учебник, что «достижения» лысенковской агробиологии базируются не на реальных результатах, а на методологически неверном и нечестном проведении экспериментов.
В «Проблемах дарвинизма» Шмальгаузен дал развернутую критику представлений об эволюции ламаркизма, неодарвинизма, мутационизма и ранней генетики. Критику ламаркизма он начинает с оценки неоламаркистских экспериментов. «Большим числом экспериментов, – пишет он, – направленных на доказательство наследования «приобретенных признаков», то есть результатов физиологических реакций организма, мы обязаны П. Каммереру. Интереснейшие полевые наблюдения над активным приспособлением морских животных при переходе к полуназемной жизни принадлежат Дж. Гармсу» (Там же, с. 145).
Понятно, почему тон Шмальгаузена по отношению к ламаркистам – совсем иной, чем по отношению к лысенковцам. Он употребляет обороты «мы обязаны», «интереснейшие наблюдения» и т. д. В ламаркистах он видит ученых, а не псевдоученых, высоко ценит их вклад в изучение активности живых организмов как одного из направляющих факторов эволюции. Он понимает, что отрицательный результат в науке – тоже важный и полезный результат, и несмотря на неправоту ламаркистов в теоретических обобщениях, они очень много сделали для науки в своих неустанных поисках.
Особо Шмальгаузен рассматривает представления об эволюции одного из крупнейших анатомов и этологов XX века, видного теоретика неоламаркизма Ф. Вайденрайха (в транскрипции – Шмальгаузена-Вейденрейха). «Его взгляды, – отмечает Шмальгаузен, – отличаются от воззрений Спенсера и других механоламаркистов лишь более современной терминологией. Первоначальная реакция организма на изменение факторов внешней среды состоит в изменении фенотипа, то есть в модификации. При повторении определенной модификации в ряду поколений она переходит в длительную модификацию, которая со временем все более прочно фиксируется в генотипе» (Там же, с. 145).
Шмальгаузен с высоты достижений эволюционной морфологии отчетлива видит, насколько такой взгляд на эволюцию упрощен и примитивен. Он озабочен также тем, чтобы его собственные взгляды не спутали с подобным представлением о происхождении морфологических изменений, поскольку многие читатели его книг, поверхностно воспринявшие его идеи, не увидели в них ничего кроме несколько усложненного обоснования ламарковского принципа унаследования приобретенных признаков.
В самом деле, велика ли разница между наследственным закреплением модификаций, отстаиваемым Вайденрайхом, и наследственной их стабилизацией на основе стабилизирующего отбора и замены внешних факторов развития внутренними? Ну пусть там вмешивается ещё и отбор или ещё что-то, но ведь наследственное усвоение модификаций все равно происходит, а значит, Ламарк был прав, а вместе с ним – другие ламаркисты, в том числе и Вайденрайх.
И не сам ли Шмальгаузен постоянно размышлял, как и Дарвин, об употреблении – неупотреблении, тренировке – нетренировке органов, видя в них, в отличие от неодарвинистов, существенный фактор эволюции? Так чем же вы сами, уважаемый Иван Иванович, отличаетесь от ламаркистов? И не явилась ли ваша собственная деятельность в науке всего лишь нахождением правильного пути осуществления ламарковской идеи наследования приобретенных признаков?
Подобные вопросы всерьез беспокоили самого Шмальгаузена, прекрасно понимавшего способность массового сознания не замечать тонкостей и предрасположенность научных кругов к навешиванию ярлыков на коллег со слишком оригинальными взглядами. Его не пугает возможность навешивания ярлыка ламаркиста, ему нужно лишь, чтобы его правильно поняли, чтобы донести читателям в неискаженном виде то новое, что было открыто им при развитии эволюционной морфологии и что может принести такую пользу при дальнейших исследованиях эволюционных процессов.
Где же пролегает тонкая грань, отделяющая истинный дарвинизм, развиваемый на базе накопленных в XX веке научных знаний, от устаревающих и упрощенных взглядов ламаркистов? Прежде всего, в признании ими прямого наследственного усвоения результатов тренировки – нетренировки органов. С точки зрения дарвинизма такое прямое усвоение в принципе невозможно. Против возможности такого усвоения Шмальгаузен в этой и других своих книгах выдвигает один и тот же аргумент.
«При тренировке мышцы, – отмечает он, – число мускульных волокон не увеличивается, но их толщина возрастает. Между тем в историческом развитии увеличение размеров мышцы достигается не утолщением волокон, а именно увеличением их числа. Точно так же число нервных волокон и клеток в мозге и органах чувств взрослых позвоночных животных ни при какой тренировке не возрастает. Однако в процессе эволюции прогрессивное развитие какого-либо нервного центра определяется именно числом нервных волокон» (Там же, с. 146).
