Двоюродные братья - Иосиф Израилевич Рабин
Он схватился за карман, как бы собираясь дать деньги.
Шие с Ильей были подготовлены к тому, чтобы услышать за дверью шаги и они слегка дрожали.
Вскоре пошел дождь, густой и шумный.
Они повеселели, почувствовав теплоту. Им казалось, что дождь заметает все их следы. Они рассчитали, что находятся в другом конце города, и успокоились. Сели пить чай.
Целый день они спали. Под вечер Илья проснулся, спрыгнул с кровати и остановился испуганный.
— Бегают вокруг дома.
— Это дождь.
Он снова лег.
Под утро Шие сказал ему:
— Забудь! Ничего не произошло...
Но забыть не так легко, потому что у Ильи еще дрожат руки и улыбающийся немец стоит перед глазами. Страх вошел в Илью.
К вечеру снова стало легче, к вечеру Лейб-Иосель принес немецкую фляжку с ромом, они опьянели и легли спать.
Настал третий день. Они позволили себе улыбнуться, и Шие мог уже спокойно сказать:
— Собственно, это плевок... Когда нужно рвать у селедки хвост, так ведь это только хвост селедки, а когда нужно спрятать голову человека,— это то же самое, — мы не институтки, но все же...
Илья не дал ему докончить:
— Это ничего, все ничего... Что такое человек? На мертвого трудно смотреть, но стрелять в живого... Это все ничего?..
Осень просыхала. Дни приходили грустные, туманные с ледяными сосульками на желобах, с холодными ветрами.
Ночью Илья и Шие выходят на балкон и сидят в темноте, путаясь в старое пальто Лейб-Иоселя. Дрожат от холодного ветра, от низкого темного неба, висящего, как обгоревший потолок; сидят тихо, без слов. Всматриваются в далекую тишину и прислушиваются к шуму ветра, который набрасывается на деревья и ворует дым из труб.
Долгими осенними ночами сидели они, ни о чем не думая, ни о чем не говоря, и чувствовали себя оторванными, заброшенными.
Вечера стали холодные, и они все больше кутались и дрожали. Небо казалось более низким и чужим, и мерещились чьи то протянутые руки, которые могут ежеминутно схватить.
Выпал первый снег.
— Что будет? — спрашивал Шие.— Как долго мы здесь останемся?
Илья не любил холодной зимы, зимой он ленив, он любит сидеть у теплой печки.
— Куда мы потащимся зимой? Холодно и грустно,— нужно остаться здесь до весны.
Шие все равно! Что Лейб-Иосель скажет? Илья начал выведывать и расспрашивать у Лейб-Иоселя и при этом рассказывал ему, что сам он неоднократно зимовал на даче, что нет ничего лучше этого. Лейб-Иосель повеселел.
— Если только вы хотите, самому скучно, но вместе... Я люблю вместе, вы же меня знаете? Лейб-Иосель любит людей...
Они почувствовали себя так, будто после долгих скитаний вернулись домой и могут прилечь отдохнуть на своей кровати, могут сесть за свой стол, могут избежать человека, с которым не хотят встреч.
Все успокаивало. Метель расснежила вокруг по путям и тропинкам чистую, светлую, спокойную радость. Целыми днями люди прижимали лица к замерзшим стеклам и выдували прозрачные кружочки.
В эти свободные дни они о многом подумали и поведали друг другу. Они постигли ту близость, когда каждый знает, что творится у другого на сердце.
Лейб-Иосель ездил в город, чтобы позаботиться обо всем на зиму. Передавал кое-кому привет от Шии и Ильи. Девушка, которой он передал поклон, не хотела выпускать его из дома, расспрашивала без донца. Но Лейб-Иосель был скуп на слова, он получал явное удовольствие от того, что не говорит больше, нежели ему приказали. Но когда он вышел на улицу, ему стало досадно: никто его не расспрашивал.
Он блуждал по улицам с мыслью, что вот расхаживают люди и совсем не понимают, что Лейб-Иосель знает многое и молчит. И он обрадовался дому Янкеля, он был доволен, что знает жену Ильи, и заспешил, размахивая руками.
* * *
Лия, торопясь до сердцебиения, бежала к шоссе, чтобы увидеть Илью. Но ее вернули.
— Вы идете на шоссе? Сегодня не пускают, там произошло какое-то несчастье...
Она обмерла. В голове стоил шум, ноги дрожали, точно из-под них уходила земля.
— Не принимайте близко к сердцу: сегодня никого не пускают... Немца задушили.
Она вынуждена была вернуться, но раздумала и остановилась на дороге, расспрашивая прохожих:
— Никого не задержали?
— Никого. Впрочем, почему вы это спрашиваете, барышня?
— Слава богу, лишь бы их не схватили.
— Кого?
В самом деле: кого? Возможно, что ни Илья ни Шие не замешаны.
На второй, на третий день ее снова вернули с пол-дороги. Так день за днем, но терпение лопнуло, и она, разозлившись на всех и самую себя, перестала ходить.
Долгими часами смотрела она в широкие большие окна, кусая ногти, и все же не могла решить, чего, собственно, хочет, что ее тревожит. То ли, что она не может увидеть Шию, или то, что не знает, что с ними случилось? Неизвестность мучает, Лия не знает, что делать, куда обращаться. Она оторвана, отрезана от всего, к чему до сих пор была привязана.
В доме начали с тревогой приглядываться к ней. Мать и отец шушукались.
— Задумчива, грустна, не кушает.
Для единственной дочери были комнаты со светлыми обоями, шкафы с зеркалами, буфеты с драгоценностями, отцовский лесной склад и материнские ласки и заботы.
Они хотели через друзей и знакомых разузнать, что с ней. Но она выгнала всех прочь. Тогда отец, набравшись храбрости, вошел к дочери и сказал:
— Дочь моя, я верю в бога и молюсь каждый день, но я не фанатик. Я современный человек, и ты можешь мне довериться. Может быть, кто-нибудь обманул тебя?.. Может быть, ты больна?.. Может быть, ты кого-нибудь любишь?..
— Я хочу уехать.
Тогда все приготовили к отъезду.
Знакомые и незнакомые пришли прощаться,— родители звали всех. Дом был полон людей, столы были накрыты, горели все лампы в доме, а комнаты были налиты шумом, дымом и смехом. Даже в музыке не было недостатка. Музыканты сидели, оттесненные в угол, и играли по желанию гостей то танец «Встречи», то танец «Обиды», то гопак из «Еврейской свадьбы».
Никто не мог разобраться, кому здесь следует быть, кому нет. Все заметили, что какой-то незнакомец говорит с Лией втихомолку.
Она сразу повеселела. С улыбкой она сказала:
— Я не еду!
Гости остались сидеть с неразжеванными кусками во рту, не зная, можно ли продолжать ужин, раз она не едет. Но
