Двоюродные братья - Иосиф Израилевич Рабин
Малка радовалась, что людей это взбудоражило, ей хотелось делать им назло, и она, как связку ключей, бросила им:
— Люди удивляются, точно нельзя выйти замуж.
* * *
Вечера у Малки свободны, она часто гуляет и почти каждый раз встречает своего соседа с мармеладной фабрики. Ее сосед по работе всегда ходит с польскими сапожниками.
В первый день на фабрике он сказал ей:
— Не спешите, надо обдумать, человек все должен обдумывать.
А погодя добавил:
— Вы ведь товарищ, я узнаю человека...
Среди польских высокорослых сапожников он выглядел еще меньше, чем был на самом деле. Лицо его все время улыбалось, он имел обыкновение подергивать свои рыжеватые усы, короткие и редкие. Он спросил ее на работе:
— Вы гуляете каждый вечер?..
— Я иду к детям, они в детском доме...
По вечерам она часто встречала его, и он кланялся ей. Сапожники поэтому тоже считали ее знакомой и снимали перед ней фуражки.
Она подумала про себя: «Довольно порядочный человек. Чего это над ним смеются?».
Никто над ним не смеялся. Малка помнила его еще по тому времени, когда она была членом бундовского коллектива; он уже тогда расхаживал с сапожниками и ругал Бунд. Бундовцы звали его «интернациональный пролетариат», имя же его было Янкель Шевц. Он был единственным евреем в союзе польских сапожников. Она когда-то предполагала, что он не совсем в своем уме.
Низкого роста, коренастый, с мягким задушевным голосом, он умеет и злиться, и свирепо ругаться. Он читал много книг. Вечера и ночи он просиживал над социалистическими брошюрами, над философией и естествознанием. Он был уверен в том, что- он их воспринял и понял, он хотел, чтобы и другие следовали мыслям, почерпнутым из тонких книжек петербургских рабочих. Еще в пятом году он часто выступал со своими мнениями и, горячась, зло доказывал, что он прав, Люди смеялись над ним. Руководители различных партий насмехались над его «политической линией», стремились представить его невеждой, рассказывали, что он не в своем уме, и дали ему прозвище «интернациональный пролетариат». После этого он стал выступать еще злее. Со всеми, с кем на митингах ссорился, он не умел вести личной дружбы. Скрежеща зубами, он избегал их. Ему было досадно, что с людьми, которые мутят сознание рабочих, нужно церемониться, называя их товарищами. Нет! Он не такой — он хотел быть человеком с широкими плечами и здоровыми, крепкими мускулами, при помощи которых он бы принудил их итти по правильному пути, но он вовсе не из тех, которые удовлетворяются разговорами. Если тебе причиняют боль, ты должен ответить тем же, и хоть в мечтах он должен рассчитаться с врагами, если не может расправиться с ними в действительности.
Жена была ему товарищем. Он ей все рассказывал, и она его утешала.
Малка помнит его по прошедшим годам; ей тогда казалось, что он способен со злости резать людей. Теперь, наоборот: ведь его лицо всегда улыбается.
Он как-то сказал ей:
— Когда-то я совсем не гулял, только книжки читай... Теперь я перечитал все свои книги и гуляю со своими коллегами... Книгу надо уметь выбрать.
Он говорил, как всегда, мягко и сердечно. Она Прислушивалась к тому, как звучит его голос, пропуская мимо слова. Поняла только, что разговор — о книге. Вечером он принес книгу.
— Эта книга рассмешит вас...— И не то в шутку, не то всерьез добавил: —Я читал ее, и мои товарищи также... Правда, Вация, хорошая книга?
— Да, да, Шолом Алейхем...
Майка взяла книгу, а Янкель Шевц со своими сапожниками спустился вниз по улице, об’ясняя им на свой лад сущность исторического материализма.
— Глубоко, очень глубоко и в особенности большой смысл...
Польские сапожники немногое поняли, им к тому же надоело, слушать, они прервали беседу и поспешили на соседнюю улицу в пивнушку. А за пивом Вация говорил:
— Ты, Янкель, читал много и многое понимаешь, но рассказывать ты не умеешь. Вот я знаю меньше тебя, но язык у меня поворотливее. Но ты порядочный еврей,— может быть, даже лучший еврей. Ты ведь знаешь, Янкель, что я против евреев ничего не имею. Ты же лучший, и, наверное, этот, этот... из твоих еврейских книжек, хотя я не знаю, пролетарий ли он. Но когда ты утверждаешь, что ППС — лживая партия, ты не нрав. Каждая нация должна иметь свою партию. Вы — еврейскую, мы — польскую. А интернационал об’единит... Сколько еврейских сапожников насчитаешь ты в нашем союзе?
— Тоже доказательство, — отвечал Янкель. — Что это за доказательство? Ты бери глубже. Человек всегда должен копать глубже, на то лопаты имеются, человек должен видеть до основания...
Но его перебивали:
— Вация неправ. У него, как говорит Янкель, мысль наизнанку. А сколько наших сапожников в еврейском союзе? Ни одного.
— Тогда мы квиты! — заявлял Вация, наливая стакан пива.— Выпьем за ППС и за Бунд.
— Не доживут они до этого,— кричал Янкель.— Что ты приплетаешь Бунд, сколько раз говорил я тебе... Я — интернационалист, я — большевик, пей и давись.
Пили все. Домой шли веселые, обнявшись.
На следующий день Янкелю хотелось узнать, смеялась ли Малка, читая книгу. Ему казалось, что он должен утром встретить ее смеющейся. Она не смеялась.
— Я это когда-то читала... Я Переца тоже читала,— сказала она серьезно.
— У Переца ложная философия, опасная философия. Правда, смышленая голова...
Вечером он намекнул, что у него имеются и совершенно другого типа книжки.
— Я когда-то и такие читала...— Подумав, добавляет: — Принесите...
Вечера у нее свободны, но они пропадают, никто к ней не кодит, и она — ни к кому, нет смысла заниматься книгами. Она считает, что достаточно обманывала себя такими книгами в молодые годы. Отказать же она не может, не хочет обидеть соседа. Он сердечный человек, дружески встретил ее, помог и научил работе. К тому же, когда он говорит, то все мысли отражаются на его лице.
Дома Янкель долго перекладывал книги, не находя нужной. Когда жена его застала за, кипою книг, ее лицо выразило удивление, она широко раскрыла глаза.
— Что-нибудь случилось, Янкель?
Она смотрела на запыленные Книги, годами лежавшие без дела. Она помнит, что когда-то эти книги были спрятаны на чердаке. Когда муж; доставал ту или иную книгу, она стояла у дверей и никого не впускала в дом. Со
