Двоюродные братья - Иосиф Израилевич Рабин
— Я бы на твоем месте наплевал на него. Если человек разрешает себе...
По вечерам уже больше не читают книжек, вечерами играют в домино или идут в кино, чтобы Малка немного рассеялась.
Однажды вечером Малка пришла рассерженная, злая.
— Я — ничтожный человек, я заслуживаю, чтобы меня топтали, если так долго терпела. Теперь я знаю, что делать: не хочу о нем слышать, пусть не вспоминают его имени.
Она так взволнована, что маленькие дети, пугаясь ее, прячутся позади Янкеля, и когда их отсылают спать, они боятся итти одни.
На другой день она тиха, молчит. А если и говорит, то медленно и вяло. И Янкель снова со своей книжкой. Жена не дает ему читать, а Малка внимательно слушает. И снова идут вечера, как прежде,— каждый вечер Малка приходит к ним, они ужинают, играют в шашки и каждую субботу отправляются вместе с его товарищами сапожниками в кино.
* * *
В марте шел дождь, а в апреле уже была весна. Лия и дочь Зальцмана часто приходили к Илье и Шие. Дочь Зальцмана приносила с собой сладкие пироги, ставила на стол кипящий самовар; в соответствующее время тушили лампы и в тишине распевали песни. Случалось иногда, что девушки оставались ночевать, и случалось также, что дочь Зальцмана приносила с собой вино.
Шие рано встал и вышел на балкон. Зальцмановская дочка еще валялась в кровати. Откуда-то из-под горизонта поднималось солнце. Свежее, круглое, светясь детской улыбкой, оно поднималось по ступеням легко и спокойно, рассыпая тысячи светлых солнечных бликов над сырыми полями.
Шие чувствовал, что он стыдится солнца, он смотрит на него неуверенно. В горле пересохло, он ощущал тошноту.
Вчера они весь вечер пили. Опьяневшие, налитые тревожной теплотой, охваченные забытьем, они сами не понимали, что делают. Теперь Шие дрожит и не может забыть фразу, которую ночью дочь Зальцмана нашептывала ему:
— Ты сильный, ты лучше Ильи, он слабый... Завтра я снова хочу... с тобой...
Он вовсе не наивен, но никогда не представлял себе, что все это будет так цинично.
Зальцмановская дочка и Лия часто приходили, стали близкими друзьями. Однажды из-за позднего времени остались ночевать, потом часто засиживались, а потом уже приходили с тем, чтобы оставаться. Дочь Зальцмана поставила условие: в одной комнате — иначе скучно.
Вчера дочь Зальцмана принесла вина больше, чем обычно. Пели и танцевали. Дочь Зальцмана притянула Шию к себе и пьяным ртом поцеловала его.
Солнце было уже высоко, оно не только светило, но грело. Шие был взволнован. Он потерянно стоял, устремив на солнце мутные глаза. Где-то есть большой мир... Он сидит здесь, как мышь... Проходят пустые, глупые дни. Шие не заметил, как возле него стала Лия, дотронулась до его руки своей дрожащей и сказала тихо и мягко, как мать больному ребенку:
— Со мной ничего не случилось, Шие... ничего!
Его рука конвульсивно сжалась.
— С тобой ничего не может случиться... Я знаю...
Он хотел сказать еще что-то, но повернулся и ушел. Он собрал свои вещи и покинул дом. Она боялась следовать за ним, осторожными шагами шла позади, пока он не исчез.
* * *
Солнце жгло Шиин затылок. Он шатал осторожно, не зная дороги. Он остановился, почувствовал, что хочет есть. Но есть нечего. Он присел на дороге.
Он только теперь впервые вздохнул, боясь оглянуться назад. Он удирал. В спокойном состоянии можно лучше обдумать. Почему и зачем он бежал? Подумалось об Илье: возвратиться, захватить его. Но ведь
Шие может снова застрять. Одному уйти? Одномуудастся наверняка. Он взвешивал и уяснял себе, он многое доверил Илье, но не доверил ему главного, того, что вынес из Сибири от русских рабочих. Он не доверил, дабы Илья этого не опошлил.
Голодный, он двинулся дальше. Миновал деревушку, в другой остановился, чтобы поесть. Крестьянин потихоньку спросил у него, не знает ли он о революции в России... Ходят слухи...
Шие ничего не знал. Он взволновался, лицо его засветилось, он еще сам не знал, чему радуется, но уж был полон бодрости и восторга.
Полдень, солнце стояло посреди неба. Шие продолжал свой путь.
ПРЯМОЕ, ТАЙНОЕ...
В России отгремел «февраль». Наступал «июль». Уже была известна произнесенная Лениным с броневика на Финляндском вокзале речь. Керенский гнал солдат на фронт в наступление.
В русских городах и деревнях, в каждом уголке большой разбросанной страны ветры и люди и ружья с беспокойством и уверенностью через Неву, Волгу и Дон указывали новый путь. И путь этот вел и привел к ночи осеннего месяца Октября. Гулким выстрелом отмечен, запечатлен и определен в истории навсегда этот день — 25 Октября.
Здесь же было тихо, серо и спокойно. Старый город с фундаментальными зданиями, с большими витринами, с раскрытыми дверьми, грузно падая с ног, терял свои последние силы; пустыми улицами тянулись его нищенские руки.
Люди услыхали, что по ту сторону фронта с разрытыми окопами, там, где страна называется Россией, произошло что-то важное и - кто знает: к добру ли, или ко злу?
И хотя люди мало знали и еще меньше понимали происшедшее, все же кое-что уяснялось.
— Кто такой Ленин?
В рабочей столовой новый кассир. Он продает старые талоны. Теперь здесь много говорят о России, рабочих занимает один вопрос, — он у всех на устах:
— С кем Бунд?
— Большевики или меньшевики?
Бунд сам не знал. Каждый день устраивались собрания, каждый день собирались и обсуждали: с кем? Бежавший из России бундовец прибыл в старый город искать защиты и порядка в тихих улицах оккупированной местности и привез правильную и точную информацию: Бунд остается на своих прежних позициях.
Уже на другой день рабочие узнали, что бежавший из России — видный бундовец. Они хотели знать:
— С большевиками или с меньшевиками?
На улицах царил порядок, на перекрестках стояли немецкие полицейские, на их лицах отражалась гордость победителей. Было спокойно и тихо, и никого не касались споры и дискуссии в рабочей столовой.
Но партии уже кое-что почувствовали.
В городе было много таких, которые в годы первой русской революции были ораторами, деятелями и политиками. Они потом свернули в сторону, показав свою дрожащую спину и
