В Тростников - Мысли перед рассветом (фрагмент)

ки тоже объясняют свою оппозицию неспособностью селекционизма вместить факты, которые указывают на наличие в живой материи имманентной целесообразности. Итак, мы сталкиваемся с поучительным моментом: на своем высшем уровне наука о развитии организмов приходит примерно к тому же, что твердо знает любой человек, не искушенный в книжной мудрости -- к представлению о том, что жизнь является творческим процессом. Это утверждение, подкрепленное именами величайших авторитетов биологии, вначале поддерживавших дарвинизм, но постепенно, под давлением фактов и логики отошедших от него, можно, следовательно, считать одним из выводов, к которому пришла наука вопреки собственной воле и вопреки собственной идеологической установке. Этот вывод немало обескураживает самих ученых, которые его поддерживают. Они понимают, что, ссылаясь на "жизненную силу" или "целесообразность", следовало бы разьяснить конкретную природу этих понятий, но сделать этого не могут. Таким образом, современная наука о развитии живой материи пришла к внутреннему противоречию, т.е. в ней возникла кризисная ситуация. Закрывать на это глаза уже невозможно. Биология не приближается к выполнению обещания полностью раскрыть секрет часового механизма жизни, а явно удаляется от него. И это чревато важными последствиями. Под каким бы идеологическим прессом ни находились ученые или какими бы добровольными конформистами они ни были, они не смогут бесконечно мириться с господством концепции "само собой", прогностическая и организующая эксперимент сила которой равна нулю, а "объяснительна сила" по мере накопления материала почему-то уменьшается. Оптимисты, правда, считают, что этот 112 кризис временный, что он связан с отсутствием подходящего математического аппарата, описывающего сверхсложные системы с обратной связью. Когда такой аппарат будет разработан, говорят оптимисты, феномен жизни получит вполне исчерпывающее материалистическое обьяснение. Имеются и сверхоптимисты, которые утверждают, будто некоторые недоразумения, возникшие в биологии, уже разрешены в рамках дарвинизма. Цитированный нами автор, чью пошатнувшуюся веру в селекционизм спасли рукописи Шмальгаузена, аналогичным образом снял со своей души и другой камень. Говоря, что до последнего времени казалась неразрешимой проблема размещения информации о всех будущих поколениях в одной единственной зародышевой клетке, он сообщает читателям, что недавно она "была решена математиком фон Нейманом". Снова здесь мы имеем апелляцию к посмертно опубликованным (Берксом) запискам, но на этот раз она сопровождается дезинформацией: никакого принципиального математического результата, позволяющего понять основной парадокс эмбриологии, фон Нейман не получил, и его наброски по теории самовоспроизводящихся автоматов имеют эскизный характер. Не удивительно ли, что разгадки самых трудных противоречий дарвинизма обнаруживаются преимущественно в черновиках? Итак, мы окинули взором судьбу дарвинизма -одного из типичнейших псевдонаучных построений, которые как грибы после дождя вырастали за послед113

кие двести лет, сделавшись столь же фундаментальной характеристикой нашей культуры, какой богословие было для Средних веков. Что же бросается в глаза в увиденной картине? Прежде всего, конечно, -- невероятная, прямо-таки фантастическая жизнеспособность учения, пережившего несколько революций в биологии и почти не пострадавшего. Еще в девятнадцатом веке Р.Вирхов -один из крупнейших биологов того времени -- писал: "Мы стоим на пороге одного научного банкротства, последствия которого еще нельзя учесть; дарвинизм должен быть вычеркнут из числа научных теорий". Но это "вычеркивание" отложилось на столетие. Вопреки распространенному мнению, будто прочность теории определяется тем, подкрепляет ли ее фактический материал, дарвинизм как бы не нуждался в подтверждающих его фактах и не боялся противоречащих ему фактов. В чем же тут секрет? Одна из причин живучести дарвинизма нам уже известна, это -- польза, которую он приносит господствующей идеологии атеизма. Но ведь идеологии безразлично, какими средствами будет изгнан призрак Бога из картины живой материи; ей важно лишь, чтобы эти средства были эффективными. Неужели же нельзя придумать что-то более изящное, чем слепой отбор, случайные мутации и "война всех против всех", имея в виду ту же самую цель? Такие попытки, конечно делались. Неверно было бы полагать, что все антидарвинисты склоняются к религиозным взглядам. Таких как раз меньшинство. Даже Л.С.Берг, подробнее других вскрывший дефекты теории естественного отбора, писал: "Повторяем, никаких других сил, кроме известных физике и химии, никогда в организмах не наблюдалось и, можно думать, не будет наблюдаться". И сейчас оппоненты 114 дарвинизма, как правило, стоят на твердой материалистической платформе, выдвигая вместо обветшавшего учения новое, которое объяснило "естественное" происхождение видов более убедительными аргументами, чем апелляция к отбору. Но цитадель селекционизма и не думает капитулировать. Это наталкивает на мысль, что в сохранении догмы заинтересованы не только "заказчики", т.е. идеологи, но и сами биологи, специализирующиеся по вопросам эволюции. Если ознакомиться подробнее с закулисной, скрытой от непосвященных стороной научного производства, то подозрение перейдет в уверенность. Теория, пользующаяся длительным официальным признанием, не уходит в отставку из-за такой несерьезной причины, как несогласие с фактами. Ведь за период ее признания накапливается обширная посвященная ей литература, которую нельзя обойти, занимаясь данным разделом науки; ее духом руководствуются авторы учебников, популярных книг и журнальных статей; она развивается, дорабатывается и совершенствуется получающими за это твердую зарплату учеными, планы работы которых утверждены на много лет вперед; публикации по ее проблематике предусматриваются издательствами. Но дело не только в этой "вещественной" инерционности -- имеется и инерционность человеческой психики. Перестраиваться с одной системы взглядов, впитанных еще на школьной скамье, на другую, не так-то просто. Многие люди вообще не способны к такой перестройке и, если новые взгляды все же одерживают верх, оказываются навсегда выбитыми из колеи. Выходит, мы сталкиваемся с парадоксом: то, чем мы всегда гордимся как показателем прогресса, -- рост армии ученых и усиление материальной базы науки -- становится тормозом на пути к познанию. 115

Этот парадокс действительно имеет место, и он давно известен. Такой социально значимый факт, как превращение науки в самодовлеющую инерционную систему, не мог остаться незамеченным. Уже на рубеже нашего столетия О.Шпенглер выдвинул теорию сменяющих друг друга "цивилизаций", или "культур", каждая из которых "создает свое собственное естествознание, которое только для нее истинно и существует столько времени, сколько существует культура, осуществляя свои внутренние возможности". Примерно к этому же приводил "конвенционализм" -- философское течение, основанное А.Пуанкаре и влившееся затем в логический неопозитивизм. Недавно сходные со взглядами Шпенглера воззрения обнародовал Т.Кун в книге "Структура научных революций", введя даже специальный термин "парадигма" для обозначения совокупности предзаданных установок и догм, неважно, верных или нет, которыми руководствуется данная наука и которые она яростно охраняет от искажений и критики. Примечательно, что книга Куна вызвала большой резонанс -- зто показывает, что диагноз болезням современной науки поставлен достаточно правильно. Конечно, теории Шпенглера и Куна суть почти тривиальные следствия позитивистского образа мысли, пронизывающего всю нашу "цивилизацию". Коль скоро наука не рассматривается больше как орудие достижения вечной и единственной истины, а трактуется как просто удобное средство описания внешнего мира, как нечто вроде стишков, самих по себе бессмысленных, но помогающих запомнить созвездия Зодиака или обозначения спектральных классов звезд, то принимать или отвергать "парадигму" остается только с помощью голосования. При этом совпадение или несовпадение с фактами будет расценивать116 ся как одна из многих равноправных характеристик теории (наряду с такими, например, как привычность терминологии или "диссертабельность" ее проблем), по совокупности которых и будет приниматься решение. Если бы позитивистская концепция была верна, то рассмотренный нами кризис дарвинизма был бы заурядным кризисом парадигмы, описанным Куном, и нам не стоило бы ломать ради него копья. Так же мало оснований для тревоги было бы у нас, если бы мы приняли точку зрения диалектического материализма об абсолютной и относительной истине. Недаром советский астроном В.Гинзбург, обсуждая теорию Т.Куна, замечает, что смена "парадигм" выглядит для диалектико-материалистического науковедения трюизмом -- каждая новая парадигма на один шаг ближе к абсолютной истине, достигаемой лишь в пределе, в бесконечности. Ах как хотелось бы и позитивистам и марксистам навечно утвердить тезис об условности или относительности всякого познания, вытравить изо всех умов этот проклятый вопрос: "А как все-таки устроен мир на самом деле ~" Сколько было затрачено усилий на объяснение, разжевывание, растолкование того обстоятельства, что такой вопрос ненаучен, лишен смысла, архаичен, что современному интеллигентному человеку неприлично его ставить, что истина -нечто вроде горизонта: ты идешь к ней, а она с такой же скоростью уходит от тебя, -- а крамольный вопрос продолжает время от времени возникать в сознании отсталых людей и портит им удовольствие, которое они могли бы испытать, крутясь в уютном замкнутом мирке лабиринта! Как были бы счастливы проповедники автоматизма вселенной, если бы им какимнибудь декретом, как о том мечтал еще Лейбниц, удалось раз и навсегда узаконить это бесконечное ко117