В Тростников - Мысли перед рассветом (фрагмент)
жества селекционизма. Однако такие объяснения как раз имеются! Среди всех случаев уникальной приспособленности выделяются, несомненно, случаи приспособленности различных видов друг к другу. Это симбиоз, паразитирование, мимикрия и т.д. -- классические "доказательства дарвиновской теории", с которых начинается любой учебник. Действительно, в природе мы встречаем много доказательств параллельной эволюции хищника и жертвы, хозяина и паразита, организма и живущей в нем бактерии, модели и мимикрирующей формы. Но чисто селекционистская трактовка этих явлений признается сейчас совершенно неубедительной. Например, с ее позиции невозможно понять, почему одинаковым образом коэволюционируют пары цветок-насекомое с разным принципом опыления. Ключ к альтернативному объяснению дает нам явление мимикрии. Давно замечено, что случайное возникновение такого поразительного внешнего сходства разных видов, которое встречается в природе, просто-таки невероятно, да и ненужно, поскольку точность уподобления лежит далеко за пределами разрешающей способности зрения соответствующих животных. Если бы подражание возникало вследствие одних практических требований, оно пошло бы по совершенно другому пути -- не копирования облика оригинала, а утрирования тех его черт, которые вызывают у хищника отвращение или страх. Кроме того, имеется много случаев явно бесполезной мимикрии, о чем дарвинизм предпочитает умалчивать. Тут уж отбор не может играть вообще никакой роли. По существу, мы имеем здесь факты развития двух форм по одному плану. Это сразу наталкивает на мысль, что могут существовать и планы развития, относящиеся сразу к двум формам, -- зто и будет объяснение коэволюции, противоположное дарвиновскому. Идя в 98 этом до логического конца, мы придем к предположению о реализации в развивающейся биомассе некоего замысла мирового симбиоза в целом. Уж чем-чем, а "объяснительной силой" такое предположение обладает в избытке: без него трудно понять, почему виды не истребили взаимно друг друга в той 'двойне всех против всех", которая, по Дарвину, господствует в природе, или почему не остался на земле лишь один вйд самых приспособленных растений и один вид самых могучих и жестоких животных, поедающих эти растения. Ведь согласно дарвиновским взглядам, должна существовать положительная обратная связь между преимуществом вида в жизненной борьбе и его численностью, что теоретически ведет к уменьшению количества видов. Надо отметить, что именно "разумность" биоценоза в целом становится сейчас одним из наиболее разительно несовместимых с дарвинизмом явлений, поэтому от специалистов все чаще слышатся сетования по этому поводу. Правда, в большинстве случаев они делаются эзоповским языком. Что касается убежденных дарвинистов, то они отделываются по данному вопросу неопределенными обещаниями разработать соответствующую теорию. Например, А.В.Яблоков и Л.П.Познанин утверждают, что "грядущий эволюционный синтез, объединяющий явления, протекающие на всех уровнях изучения живого, включая биогенетический и биосферный", поставит точку на этой проблеме. Но можно ли верить таким безответственным трескучим фразам? Не лучше ли принять самое простое предположение, в рамки которого укладывается все: что живой мир развивается не как попало, а согласно определенному плин~? В свете такого предположения отбору следует отвести совсем не такую, как у Дарвина, роль. Хотя 99
жества селекционизма. Однако такие объяснения как раз имеются! Среди всех случаев уникальной приспособленности выделяются, несомненно, случаи приспособленности различных видов друг к другу. Это симбиоз, паразитирование, мимикрия и т.д. -- классические "доказательства дарвиновской теории", с которых начинается любой учебник. Действительно, в природе мы встречаем много доказательств параллельной эволюции хищника и жертвы, хозяина и паразита, организма и живущей в нем бактерии, модели и мимикрирующей формы. Но чисто селекционистская трактовка этих явлений признается сейчас совершенно неубедительной. Например, с ее позиции невозможно понять, почему одинаковым образом коэволюционируют пары цветок-насекомое с разным принципом опыления. Ключ к альтернативному объяснению дает нам явление мимикрии. Давно замечено, что случайное возникновение такого поразительного внешнего сходства разных видов, которое встречается в природе, просто-таки невероятно, да и ненужно, поскольку точность уподобления лежит далеко за пределами разрешающей способности зрения соответствующих животных. Если бы подражание возникало вследствие одних практических требований, оно пошло бы по совершенно другому пути -- не копирования облика оригинала, а утрирования тех его черт, которые вызывают у хищника отвращение или страх. Кроме того, имеется много случаев явно бесполезной мимикрии, о чем дарвинизм предпочитает умалчивать. Тут уж отбор не может играть вообще никакой роли. По существу, мы имеем здесь факты развития двух форм по одному плану. Это сразу наталкивает на мысль, что могут существовать и планы развития, относящиеся сразу к двум формам, -- это и будет объяснение коэволюции, противоположное дарвиновскому. Идя в 98 этом до логического конца, мы придем к предположению о реализации в развивающейся биомассе некоего замысла мирового симбиоза в целом. Уж чем-чем, а "объяснительной силой" такое предположение обладает в избытке: без него трудно понять, почему виды не истребили взаимно друг друга в той 'двойне всех против всех", которая, по Дарвину, господствует в природе, или почему не остался на земле лишь один вйд самых приспособленных растений и один вид самых могучих и жестоких животных, поедающих эти растения. Ведь согласно дарвиновским взглядам, должна существовать положительная обратная связь между преимуществом вида в жизненной борьбе и его численностью, что теоретически ведет к уменьшению количества видов. Надо отметить, что именно "разумность" биоценоза в целом становится сейчас одним из наиболее разительно несовместимых с дарвинизмом явлений, поэтому от специалистов все чаще слышатся сетования по этому поводу. Правда, в большинстве случаев они делаются эзоповским языком. Что касается убежденных дарвинистов, то они отделываются по данному вопросу неопределенными обещаниями разработать соответствующую теорию. Например, А.В.Яблоков и Л.П.Познанин утверждают, что "грядущий эволюционный синтез, объединяющий явления, протекающие на всех уровнях изучения живого, включая биогенетический и биосферный", поставит точку на этой проблеме. Но можно ли верить таким безответственным трескучим фразам? Не лучше ли принять самое простое предположение, в рамки которого укладывается все: что живой мир развивается не как попало, а согласно определенному ПЛИН57? В свете такого предположения отбору следует отвести совсем не такую, как у Дарвина, роль. Хотя 99
эта роль получается более пассивной, что согласуется с опытом селекционистов, она не менее важна. Естественный отбор можно уподобить критерию непротиворечивости, используемому при оценке теории. Похоже, что имеется некоторая избыточность идей биогенеза, и естественный отбор является чрезвычайно зффективным методом их окончательного одобрения. Если дело обстоит так, то возникновение экспериментальных линий, упомянутое выше, тоже можно считать разновидностью отбора: конструктивная идея в этих случаях проверяется на внутреннюю непротиворечивость. Наоборот, классический отбор -расширение подобного эксперимента с вовлечением в него нескольких форм. Во всех случаях мы сталкиваемся с фактом, что активное, творческое начало является совершенно реальным фактором, а не имитируется слепым отбором, действующим через наложение внешних ограничений на развитие видов. 7. Географический параллелизм. Сейчас накопилось уже очень много описаний этого поразительного явления, известного, в принципе, давно. Оно заключается в том, что у совершенно разных видов, живущих в одном географическом районе, обнаруживаются одинаковые или сходные конструктивные особенности. Яркий пример -- модель и мимикрирующая форма, которые, как правило, живут рядом. Раньше это явление объясняли пользой, которую получает маскирующееся животное, но, поскольку стало известно много случаев бесполезной мимикрии, его следует отнести к географическому параллелизму. Часто близко живущие виды растений (например, в Австралии) обладают одинаковоу формой и закруткой листьев, причем этот признак явно не приспособителен. Единственное пока объяснение сводится к тому, 100 что здесь имеется перенос генетического кода вирусом. Как бы там ни было, виды оказываются способными к "промышленному шпионажу" -- они умеют "подсматривать" чужие изобретения и соблазняться ими. Но в отличие от наших производственных корпораций, использующих тот же метод, они "воруют" признаки бескорыстно; берут те из них, которые не приносят какой-либо ощутимой пользы. Что же играет роль при выборе заимствования? Неужели в биоценозах имеет место что-то вроде явления "моды", столь хорошо нам известного в людских обществах? Может быть, виды перенимают идеи, обладающие наибольшей эететической ценностью? Указанное явление можно связать с другим хорошо известным фактом. Каждый геологический период характеризуется каким-то крупным конструктивным открытием биогенеза, распространяющимся на многие филогенетически разные ветви. Например, у самых различных таксономических групп скелет появился на рубеже докембрия и кембрия. Можно было бы привести и другие примеры, знакомые геологам, которые используют их для целей стратиграфии. Не кажется ли весьма вероятным, что этот феномен есть развитие и следствие параллелизма, возникающего вначале в одном географическом районе? Не имеем ли мы здесь дело с постепенной диффузией идеи, напоминающей диффузию моды, захватывающей сначала одну страну, а затем и весь мир? Ведь время, потребное для такого глобального растекания конструктивного принципа, велико только в наших человеческих, но не в геологических масштабах. Если межвидовой перенос признаков не только существует (в чем уже не может быть сомнения), но и играет значительную роль в эволюции (что очень правдоподобно), то основное положение дарвинизма становится абсурдным. Но тщетно было 101
