Генри Адамс - Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия
— Все это пустяки. Одна забава.
— А любовь? — шептала она сквозь путаницу волос, за которыми не видно было ее лица. Он ответил крепким ругательством, и она всплакнула; но он был хорошим юристом и ничего не выставлял в ложном свете. Он полагал, что каждая сторона должна полностью сознавать, на что идет. Он не любил лгать, не выносил сцен и презирал несдержанность чувств. Он любил сдержанность чувств и удовольствие. Долли Перрин доставляла удовольствие. Что касается чувств, он старался делать так, чтобы ее помыслы не слишком отдалялись от главной идеи — Мэнсона, его Казначейства и домика, который они собирались купить на Вермонт-авеню.
— Ну и беспорядок, — сказала она, оглядывая комнату глазами домашней хозяйки, какой она станет, как только истечет долгий срок помолвки и из куколки пятилетнего ухаживания они вместе с Мэнсоном выпорхнут в мир единой громадной домашней молью.
— Такой уж я, — сказал Клей, наливая виски в пыльный стакан. Сам он пил редко, но знал, что виски и Долли отлично сочетаются друг с другом. С каждым глотком она будет счастливее в любви. Разумеется, это была-таки любовь, хотя и не в том смысле, в каком она думала о великой Страсти: два ослепительной красоты лица в тридцатикратном увеличении на киноэкране, рвущиеся разделить друг с другом каждую мысль, каждую мечту, какую только способны вызвать к жизни человеческие мозги. Клей же ценил удовольствие, и только. Но для него был важен и сам факт завоевания. Он не мог насытиться победами над женщинами и, косвенным образом, над мужчинами, которые этих женщин любили. Всякий раз, обладая Долли, он побеждал вместе с ней и Мэнсона.
Клей наблюдал, как она раздевается — медленная процедура расстегивания множества пуговиц, крючков, «молний». Его всегда забавляла эта метаморфоза раздевающейся женщины. Одетая, она в броне и в маске, ноги удлинены за счет высоких каблуков, бедра и бюст обтянуты эластиком. То, что было высоким и стройным, обнажившись, вдруг укорачивалось, тяжелело, и сразу становилось ясно не только то, как она приземиста, но и как мощно сложена, ее не сломать, она вылеплена из земли. Мужчина рядом с женщиной — хрупкий, нервный инструмент, весь пламень и воздух, не чета земле и воде. Недовольная, что в комнате слишком светло и он, как всегда, не задернул шторы, Долли все же легла с ним в постель, и на какие-то полчаса эти четыре стихии слились воедино.
Выйдя из-под душа, Клей увидел, что Долли уже наполовину застегнулась на свои крючки и пуговицы — опять в броне. Довольно ухмыльнувшись, Клей откинул со лба ее буйные волосы и поцеловал ее округлый рот.
— Чему улыбаешься? — Долли попятилась, подозрительно взглянула на него. — Что смешного?
Как большинство женщин, которых знал Клей, она опасалась юмора на том совершенно законном основании, что рано или поздно он обратится на нее самое. Глядя на ее озадаченное и недоверчивое лицо, Клей вдруг ощутил нежность — чувство, которое он в такие минуты редко испытывал. Он поцеловал ее спутанные, упрямо падающие на лицо волосы, из перекрученных глубин которых выпрыгивали заколки, как стрелы, выпущенные испуганными обитателями джунглей.
— Ничего смешного. Все очень серьезно. Мне надо одеться. А ты должна настроиться на встречу с Мэнсоном.
Он натянул на себя рубашку.
Долли влезла в туфли на шпильках и сказала:
— Не понимаю тебя, Клей.
— Я весь на виду. Меня и понимать нечего, — сказал он, завязывая галстук перед запыленным зеркалом.
Ожесточенно и безнадежно Долли терзала гребенкой свою прическу.
— Да нет. В конторе ты держишься свободно и раскованно, добиваешься своего, но когда я бываю у тебя…
— Добиваюсь расположения девочек? — Клей был резок. Он хотел доподлинно знать, как он выглядит в глазах других.
— Нет. Сенаторов, — сказала Долли, и челка сползла на глаз, отчего ее лицо приобрело вызывающе залихватское выражение.
Клей не позволил себе разозлиться.
— За это они мне и платят. Они дают объявление в газете: энергичный молодой адвокат, готовый переехать в Вашингтон и пленять сенаторов, скромная зарплата, широкие перспективы.
Он поправил белый двубортный вечерний пиджак, надеясь, что никто не заметит обтрепанных манжет сорочки.
— По-моему, тебе все же следовало бы вернуться на родину, так было бы лучше для всех.
Это была излюбленная тема Долли. Вашингтон — это Версаль, блестящий и развратный, превращающий простых хороших парней в пижонов или кое-что похуже.
Отчаявшись справиться с прической, она отложила зеркальце; волосы победили.
— А тогда почему не возвращаешься ты!
— А я у себя на родине. Ты забыл? Мы с Мэнсоном оба родились в Вашингтоне.
Долли горделиво выпрямилась.
Клей повернулся к ней и засмеялся. На лице Долли появилось выражение испуга.
— Ну, а над чем ты смеешься теперь?
— Так, просто подумал о чем-то. Ни над чем. — Он вспомнил историю, которую рассказал ему один из соседей-холостяков.
— Ты смеешься надо мной! — Она схватилась за голову, как будто ее предали.
— Ну что ты. Просто один из моих соседей рассказал мне смешную историю. Он англичанин.
— Что он тебе рассказал?
— Когда ему стукнуло двадцать один, его отец дал ему три совета. Во-первых, никогда не закусывать виски устрицами. Во-вторых, никогда не охотиться к югу от Темзы. В-третьих, никогда не любить женщину до захода солнца, потому что позже можешь встретить другую, получше.
— Ты мерзавец, — сказала она с чувством.
— Вот мне и показалось это смешным. Особенно совет не охотиться к югу от Темзы. Ума не приложу, что там не так, к югу от Темзы?
Но Долли уже выскочила за дверь.
Когда она пересекала улицу, он крикнул:
— До завтра!
Она не оглянулась.
— Доброй ночи! — Долли продолжала шагать по Коннектикут-авеню.
— Передай Мэнсону мои лучшие пожелания, — не удержался он. Она бросилась бежать на своих высоких каблуках, ныряя носом и оседая на корму подобно тяжелой шлюпке, пытающейся побороть течение.
* * *Когда Клея впервые пригласили в загородный клуб Чеви-Чейс, он был разочарован его простой деревянной верандой, глубоко отступавшей от красной линии окраинной улицы. Но, очутившись внутри, он сразу же почувствовал себя так, словно забрел в другое столетие; просторные комнаты, наводящие на мысль о несуетных радостях, высокие напольные часы, которые, казалось, никогда не отбивают время, и каждый шаг здесь подчинен ритуалу.
Сегодня он явился рано и вышел на газон; здесь, сидя под полосатыми зонтиками, пили и болтали теннисисты и игроки в гольф, доигравшие свои последние партии. Пора бы им уже разойтись, сурово подумал Клей; в остальном же окружающий пейзаж радовал глаз: справа, за деревьями, виднелись теннисные корты и плавательный бассейн, слева, среди мирных холмов, долин и рощ, фиолетовое на фоне синего вечернего неба, простиралось вдаль поле для гольфа, такое сочно-зеленое, как на картине восемнадцатого века с изображением английского парка. В самых темных уголках рощи метались светлячки.
— Чего только нет у богачей, не правда ли?
Клей обернулся и увидел полного низкорослого человека, который пел на приеме у Сэнфордов прошлым вечером. Клей пожал коротышке руку и засыпал его горячими приветствиями, памятуя, что это один из авторов «Вашингтон трибюн», к которому особенно благоволила Инид. Вот только как его звать?
— Зачем я здесь? Сам не знаю. Может, вы мне скажете? Что я здесь делаю? В этом месте, с этими людьми?
В ответ на брошенное вскользь Клеем замечание, что загородный клуб Чеви-Чейс — «место как место», нежданно хлынул целый поток слов.
— Я терпеть не могу богатых. Я ненавижу политиканов. Я презираю расчетливых молодых людей. — Клей почувствовал, как горячо багровеет под воротничком его шея. Оставалось уповать лишь на то, что гости под зонтиками не подумают, что у него есть что-то общее с этим крайне неприятным типом, к тому же, скорее всего, коммунистом. — Больше всего я ненавижу политику. Я ненавижу президента. Я ненавижу конгресс. Особенно омерзителен Верховный суд. Мне отвратительны военные. Дипломатический корпус следует уничтожить, предпочтительно посредством отравленных бутербродов. Мне ненавистен Вашингтон, округ Колумбия, этот болотный рай, кишащий пиявками увиты ядовитым плющом, эти желудки, набитые капустой, поджаренной на свином сале, и неудобоваримой виргинской ветчиной с привкусом наростов на киле затонувшего корабля. О, моя ненависть, пошли мне красноречие! Давайте выпьем.
Последние слова были произнесены тоном настолько нормальным, что Клей едва их расслышал.
— Ну что ж, — сказал Клей, — я…
— Я бы мог опрокинуть стаканчик, это вы хотели сказать?
— Нет, — солгал Клей, вскипая. — Я хотел сказать, что я бы не отказался.
