Анатолий Вассерман - Реакция Вассермана и Латыпова на мифы, легенды и другие шутки истории

Но если Вы, используя чужие творения, создали что-то своё — Ваше творение должно быть доступно на тех же основаниях, на каких Вам самому доступно всё использованное Вами. Просто потому, что Вы — не последнее звено эволюции общества. Ограничители права копирования желают оплаты каждого слова и вздоха — и тем самым паразитируют на прошлых достижениях всего человечества. Не зря они постоянно усложняют систему защиты своих требований — иначе их нелепость и преступность давно была бы очевидна.

Нагромождение сложностей и противоречий — верная примета заката системы или явления. Вероятнее всего, право копирования в скором будущем заменят чем-то более разумным. Первые опыты такого рода уже оформлены в системе свободных лицензий. Но пока эта система не развилась до уровня, способного защитить интересы подлинных творцов, остаётся только бойкотировать рьяных поборников ограничений копирования. Слушайте Иоганнеса Брамса, читайте Александра Сергеевича Пушкина — и ждите, пока Васи Пупкины оставят надежду вечно кормиться с одной удачной находки.

Часть 3

История и нации

Имя Россия

Несколько слов о нашей любви к своей истории.

Эту тему подсказал мой брат. В отличие от меня, он постоянно живёт в Одессе и смотрит на нашу российскую жизнь со стороны. В основном — по телевизору. Ему, правда, недавно пришлось приобрести спутниковую антенну, чтобы не зависеть от нынешних украинских ограничений на вещание российских телеканалов, но эти ограничения — отдельная тема.

Главное, что он заметил, — поразительный эклектизм нынешнего российского массового сознания. Сейчас у нас в равной мере одобряют Владимира Ильича Ульянова и Александра Васильевича Колчака, Иосифа Виссарионовича Джугашвили и Петра Аркадьевича Столыпина, Николая Второго Александровича Романова и Леонида Ильича Брежнева. Поразительный эклектизм. На первый взгляд представляется, что страна вовсе не пытается разбираться в своей истории, не пытается определять: что такое хорошо и что такое плохо.

Даже в популярном телепроекте «Имя России» в лидерах оказались люди не просто качественно разные, но зачастую прямо противоположные друг другу. И голосовали за них чуть ли не поровну.

Более того, по ходу интернет-голосования лидеры менялись удивительным образом. Например, когда либеральная часть общества возмутилась, что на первое место вышел Джугашвили, буквально через несколько дней в лидерах оказался Романов. Понятно, были при этом изрядные манипуляции — как говорят завсегдатаи Интернета, накрутки. Но возможности накруток далеко не бесконечны. Реальная разница в числе голосующих несомненно больше официального результата конкурса, но всё же сторонники прямо противоположных точек зрения присутствовали в сопоставимых количествах. Абсолютного доминирования одной позиции не было ни в конкурсе, ни в обществе.

Я в отличие от брата варюсь в кухне нашего общественного мнения почти постоянно, в Одессе провожу всего два-три месяца в году. Так что с моей точки зрения в России не просто сложился некритичный эклектизм. Мне кажется, у нас сейчас понемногу вызревает более глубокое понимание нашей истории в целом. Мы постепенно начинаем чувствовать некие общие механизмы, характерные для нашей страны, придающие нам — и как государству, и как народу — своеобразие. Пусть даже эти механизмы проявляются в столь различных формах, как вялое самодержавие Романова с Брежневым и кипучая деятельность Столыпина с Джугашвили.

Пока не берусь однозначно сформулировать, каковы эти характерные черты. И уж тем более не могу внятно сказать — в какой мере эти черты помогают нашему развитию, а в какой мешают. Но важно одно — без этих характерных черт мы были бы настолько другим народом, что просто не понимали бы самих себя нынешних. Как не понимают нас многие другие народы, стартовавшие со сходных позиций, но пошедшие иными путями.

Например, с поляками мы до монгольского нашествия были очень схожи. И в местных особенностях, и в общекультурных закономерностях. Скажем, традиция междоусобных стычек, установившаяся в раннефеодальные времена, была и у нас, и у них. Правда, там она продержалась несравненно дольше. Наезд — вооружённый налёт на имение соседа — окончательно вышел из употребления только после раздела Польши между Австрией, Пруссией и Россией. У великого польского поэта Адама Бернарда Миколаевича Мицкевича есть поэма «Пан Тадеуш» о последнем в Литве наезде — перед самым нашествием Наполеона Карловича Бонапарта на Россию. В поэме налётчиков выгнали из разгромленного имения войска соседнего русского гарнизона.

Поляки, надо сказать, пережили своё нашествие. Они его назвали «потоп». В эпоху религиозных войн в Европе по Польше десятилетиями прокатывались волны немецких и шведских войск. Но это опять же отдельная тема. Скажу только, что она повлияла на поляков немногим меньше, чем Батыево нашествие на нас. А разорила, пожалуй, даже больше. Да и кончился их потоп на пару веков позже нашего нашествия — и они от него по сей день не оклемались.

А главное в нашей поразительной всеядности — отказ от щедрой раздачи ярлыков «враг народа». Этот термин мы позаимствовали из эпохи великой французской революции, где в пересчёте на душу населения погибло, пожалуй, куда больше народу, чем у нас. Но сейчас мы постепенно начинаем понимать: по большому счёту ни один крупный деятель не может быть врагом своего народа — хотя бы потому, что рассчитывает этот народ возглавить.

И Колчак, и Ульянов действовали исходя из наилучших побуждений. Каждый из них был твёрдо убеждён, что знает, как лучше для народа. И готов был любым способом и любой ценой претворить это своё убеждение в жизнь.

Правители действуют всегда из наилучших побуждений. Другое дело, что не каждый правитель способен адекватно оценить даже нынешнее состояние народа, и уж подавно далеко не каждый способен правильно предвидеть отдалённые последствия своих действий.

Возможно, сейчас мы относимся ко всем нашим правителям почти одинаково спокойно именно потому, что начинаем понимать и их искренность, и принципиальную их ограниченность. Надеюсь, что из этого понимания когда-нибудь проистечёт бóльшая осторожность, что мы когда-нибудь научимся действовать не так резко и размашисто, как когда-то Ульянов и Джугашвили, как недавно Ельцин и Гайдар, и сумеем претворить нашу нынешнюю терпимость в нашу будущую осторожность.

Историческая альтернатива

Несколько слов о моём любимом методе исторических исследований — альтернативной истории.

Среди профессиональных историков очень популярна фраза «История не знает сослагательного наклонения». Иными словами, с их точки зрения бессмысленно спрашивать: «Что было бы, если бы…»

Их понять можно. Профессиональному историку важнее всего выяснить, как обстояли дела в реальности. А выяснить это далеко не всегда бывает просто.

Юристы часто говорят: «Врёт как очевидец». Историки, разбирая мемуары, то есть свидетельства всё тех же очевидцев, повторяют эту фразу ничуть не реже. В мемуарах человек чаще всего старается не столько рассказать, как обстояли дела, сколько показать, как он сам был хорош в этих делах.

Впрочем, не всегда ограничиваются собой. Скажем, внимательное сличение мемуаров маршала Георгия Константиновича Жукова с его же приказами военной поры и с теми событиями, на основе которых строились приказы, доказывает: в мемуарах маршал изрядно выгораживал подчинённых — даже тех, кого непосредственно по ходу событий нещадно ругал, причём ругал за дело. В итоге сам маршал в своих мемуарах выглядит значительно хуже, чем был на самом деле, а его подчинённые значительно лучше. Бывает, как видите, и такое.

Но чаще мемуаристы всё-таки изрядно себе льстят. Лучше опираться на документы. Но в них зачастую положение тоже весьма приукрашено. Документы внутренней отчётности, предназначенные не столько для публикации, сколько для управления делами, чаще прибедняются по известной поговорке: идёшь к начальству за верблюдом — проси трёхгорбого.

Ещё надёжнее документов материальные свидетельства. Так, до наших дней сохранились только танки Т-34 позднего исполнения, с 85-миллиметровой пушкой и доведённой до ума конструкцией. И только парочка чудом сохранившихся где-то на задворках танков первого поколения, с пушкой калибра три дюйма, то есть семьдесят шесть целых и две десятых миллиметра, дала наглядное — а не только вычисленное по документам — представление, насколько всё-таки эти танки были в 1941 году далеки от совершенства и насколько на них было сложнее воевать, чем в 1943-м.