Пирс Рид - Дочь профессора

Че боролся вместе с Кастро, но он не был кубинцем. Он был аргентинец и интернационалист. Подобно Розе Люксембург, он считал национальную принадлежность не существенной для революции — вот почему он призывал множить Вьетнамы. Борьба Вьетконга была для него не вьетнамской революцией, а мировой революцией. Такую же позицию, если вы помните, занимал Бёрк, который написал свои размышления по поводу революции в Америке, а не американской революции. С его консервативной точки зрения, революция являлась феноменом универсальным и могла вспыхнуть как в той, так и в другой стране.

Че был прав по крайней мере в одном отношении: во Вьетнаме подвергается решительному испытанию современная психологическая концепция революции, ибо там сравнительно небольшое количество высокосознательных, убежденных вьетнамцев сражается с равным, если не с большим количеством своих соотечественников и с полумиллионом американцев в придачу. На бумаге или в выкладках компьютера это неравенство сил кажется фантастическим, но тут на стороне коммунистов вступает в силу тот самый весьма существенный элемент нравственной правоты, ибо и войска Южного Вьетнама и армия Соединенных Штатов, если на то пошло, не более как стадо неизвестно за что борющихся людей, столкнувшихся лицом к лицу со своим «противником» только лишь по воле сложной и громоздкой машины государственного управления. Каждый из них как индивидуум жизненно не заинтересован — да, по существу, вообще никак не заинтересован — бороться с Вьетконгом, и каждый из них поэтому весьма и весьма неохотно будет рисковать своей жизнью. Вот в чем слабость нашей позиции во Вьетнаме, и это именно то, из-за чего мы можем проиграть войну.

В аудитории одобрительно зашумели.

— Я бы хотел, однако, вернуться к Че и к чисто теоретическому аспекту такого рода революции, — продолжал Генри, — ибо если наша гипотеза подтвердилась на Кубе и, может быть, подтвердится во Вьетнаме, тогда почему не распространить ее на любую другую некоммунистическую страну? Почему не создать революционную ситуацию, уведя группу убежденных революционеров в горы — это у них называется «фуоко», — и нападать оттуда сначала на небольшие, а затем на все более крупные подразделения правительственных войск? Ведь именно это и пытался, по-видимому, сделать Че, и пока еще не известно, из-за чего у них все сорвалось.

Профессор умолк. Студенты молчали тоже; все они смотрели па профессора, перебирая в памяти его слова и вкладывая в них каждый свой собственный смысл. Генри в задумчивости облокотился о стол и, не отрывая от него глаз, поглаживал пальцем нижнюю губу.

— Неудача на практике еще не обязательно говорит о том, что теория ошибочна, — промолвил наконец Элан.

— И притом, это ведь только единственная неудача, — сказал Дэнни. — И в Китае, и на Kубе все удалось, и во Вьетнаме борьба продолжается.

— А я не понимаю, — сказала Кейт. — Я, право же, не понимаю — зачем? Я хочу сказать, что ведь революция — это насилие, люди же гибнут…

— Ты бы, значит, не пошла против Батисты? — спросил Дэнни.

— Вероятно, пошла бы, — сказали Кейт, хотя и неуверенно. — Но не во всех же некоммунистических странах правят Батисты. И я не понимаю, зачем это надо, чтобы повсюду были революции.

Все повернулись к профессору и увидели, что лицо его уже утратило выражение спокойной ясности.

— Это трудный вопрос, — сказал он. — Очень трудный. Возможно, что всякие радикальные перемены насильственны по своей природе, потому что принуждают людей делать что-то против их воли. А что касается того, действительно ли необходимы радикальные перемены и стоят ли они тех страданий и разрушений, которые ими вызываются, — это уж каждый должен решать для себя сам. Пока мы сидим здесь, в Кембридже, нам может казаться, что мир, в общем-то, не так уж плох. Но это лишь потому, что мы — внутри, а ураган бушует вокруг, но если вы шагнете подальше, к окраинам нашего мира — в Южную Америку или в Африку или хотя бы даже в те трущобы, что тут у нас, в Роксбери, — слово «несправедливость» станет для вас чем-то более осязаемым. Или просто что-нибудь может случиться с вами или с кем-нибудь из ваших близких, и тогда понятие больного, прогнившего общества приобретает для вас более реальный смысл.

— Но какое отношение имеет все это к капитализму? — спросила Кейт.

— Имеет, — сказал Элан, — потому что капитал — это то, что делает людей жадными, тщеславными, суетными.

— А по-моему, это уж кто как видит, — сказала Кейт, пожимая плечами.

— Я, например, прекрасно все это вижу, — сказал Майк, — но только я не согласен с таким объяснением. Это не капитал формирует подобным образом человеческую натуру а сама натура человека заставляет его изобретать такие вещи, как капитал, чтобы они служили ее целям. И я бы сказал, что капитал совсем неплохо справляется с поставленной перед ним задачей. Мир с точки зрения экономики был похож с самого начала истории человечества на стоячее болото, пока наконец где-то в шестидесятых годах восемнадцатого века не начал поднимать голову капитализм. Теперь мы можем посылать людей в космос и с помощью химии и различных аппаратов сохранять жизнь тем, кто без этого был бы обречен на смерть.

— Правильно, — сказал Джулиус, — но теперь, когда мы узнали, как это делается, не обязательно продолжать делать это тем же самым способом. Ты напоминаешь мне китайца, который думал, что ему нужно сжечь свой хлев, чтобы зажарить свинью, потому что именно таким образом ему впервые удалось отведать жареной свинины.

Все рассмеялись, за исключением Майка, который произнес саркастически:

— Что-то я не вижу, чтобы коммунизм мог похвалиться особенными достижениями, черт побери. Укажите мне коммунистическую страну, которая бы достигла большего, чем мы.

— В каком-то отношении, — сказал Дэнни, — в России и в Восточной Германии они достигли большего…

— В капиталистических странах прогресс совершается вдвое быстрее, чем в коммунистических, — сказал Майк. — Возьмите Японию.

— А что ты скажешь о менее развитых странах? — сказал Дэнни.

— Им больше пользы от американской помощи, чем от коммунистической идеологии.

— Это неверно, — сказал Джулиус, — потому что наша помощь попадает прямо в карманы продажных политиков.

— Нельзя вливать новое вино в старые мехи, — сказал Элан.

— Вот это верно, — подтвердил Джулиус.

— Знаете что, — сказала Дэбби, — я хотя и не согласна с Майком, но все-таки не понимаю, зачем обязательно нужно прибегать к насилию, как это делал Че. Я хочу сказать, а как же Ганди? Он же освободился от английской зависимости, не прибегая к насилию?

— К насилию прибегать необходимо, — с неожиданной страстью произнес Сэм. — Идея отказа от применения насилия привела к тому, что целое поколение негров топталось на месте. Люди просто перешагнут через тебя и все, если ты будешь лежать, поджав хвост, как хворая сука.

— Сэм, Сэм, как ты смеешь… — начала Дэбби, приняв почему-то его слова на свой счет.

— Пример Ганди, — поспешил вмешаться Генри, улыбнувшись Дэбби, — может оказаться именно тем исключением, которое подтверждает правило. В конце концов, Ганди имел дело с империалистически слабой державой. И к тому же ему приходилось действовать в рамках индийского общества, которое ценит пассивность, как ни одна нация на свете.

— Мы не можем не признать, мне кажется, — сказал Элан, — что сила и власть идут рука об руку. Сила может даже создать вполне эффективное подобие власти. Ценность первых вылазок Кастро, без сомнения, и заключалась в том, что он показал кубинским крестьянам, чего можно добиться, если противопоставить силе силу. Главное достижение партизан было не в количестве убитых ими солдат или захваченного оружия, но в развенчании Батисты. Потерпеть поражение — это значит потерять авторитет, а потеря авторитета ведет к потере политической власти.

Помолчав, Элан заговорил снова.

— Это закон природы, и мы можем взять его за постулат: тот, кто несет моральную ответственность, должен иметь право применять силу. Муж должен иметь право привести к повиновению жену, применяя силу, если это окажется необходимым, а родители — детей.

Генри улыбнулся.

— Это похоже на учение Сен Поля[31],— сказал он.

— Но это не очень-то похоже на учение Христа, — сказала Дэбби, — Христос не учил насилию.

— Нет, конечно, — сказал Элан, — потому что его царство не от мира сего, в то время как революция — это очень даже от мира сего.

— Но могли бы вы, — спросил Генри, — могли бы вы сейчас взять винтовку и убить кого-нибудь? Ведь именно с этого все и начинается?

— Да, — сказал Элан, — да. Я могу взять сейчас винтовку и с чистой совестью застрелить, к примеру, Линдона Джонсона.