Пирс Рид - Дочь профессора
— Мы возьмем такси, — сказал Джулиус.
Они вернулись на Гарвардскую площадь, и, когда Джулиус остановил такси, Луиза сказала:
— Мы можем поехать ко мне, в Бостон.
Джулиус обернулся к ней.
— Поехали, — тотчас согласился он.
— Я просто подумала, что туда почти столько же езды, как до Элм-стрит, — сказала Луиза.
— А вы живете не с родителями? — спросил Джулиус.
— Нет, сейчас пока что с родителями, — сказала Луиза. — Но я сняла себе квартиру в Бостоне. Понимаете, я хочу устроиться там на работу.
— Понимаю, — сказал Джулиус. Выражение его лица не изменилось — чуть ироническое, чуть надменное, но всякий, кто знал его ближе, как, например, его мать, почувствовал бы, что он нервничает. Он хрустнул пальцами, когда они садились в такси, которое повезло их вдоль Чарлз-ривер к Бостону, расположенному на другом берегу.
Дорогой он молчал, Луиза — вся во власти того, что было у нее на уме, — тоже молчала.
Джулиус расплатился с шофером. Луиза забыла взять с собой деньги. Зато оказалась достаточно предусмотрительной в другом — ключ от квартиры был при ней. Она пошла вперед.
— Я не заезжала сюда уже несколько дней, — сказала она Джулиусу, когда они вошли в маленькую прихожую.
Она заглянула в спальню: все как будто было в порядке.
— Очень славная квартирка, — сказал Джулиус. — Вы снимаете ее вместе с подругой?
— Нет, — как можно небрежнее отвечала Луиза. — Я не люблю жить с подругами. Идите туда и включите телевизор, — сказала она Джулиусу, кивнув на дверь в гостиную, и ушла на кухню.
Минутой позже она присоединилась к нему, захватив бутылку виски и бокалы со льдом. Джулиус покосился на бокалы, но ничего не сказал.
— В Калифорнии я жила вместе с двумя девушками, — сказала Луиза. — В общем было неплохо, но все-таки одной лучше.
— Мне тоже так кажется, — сказал Джулиус.
Луиза разлила виски, протянула один бокал Джулиусу, другой взяла себе и опустилась в кресло. — Какая идет передача? — спросила она. Джулиус не включил телевизора.
— Не знаю, — сказал он, наклоняясь, чтобы нажать кнопку.
— Не стоит, пожалуй, — сказала Луиза, и глаза ее блеснули. — Давайте лучше поболтаем.
— Идет, — сказал Джулиус. Он сел на кушетку и внимательно поглядел на Луизу. В комнате было уютно, тепло. Луиза сбросила туфли, положила ноги на стул, и юбка у нее вздернулась вверх. Она сидела, откинувшись на спинку кресла, в вороте блузки, верхняя пуговка которой была расстегнута, Джулиус увидел линию груди, и ему захотелось заглянуть поглубже.
Луиза заметила произведенное на него впечатление — ведь этого она и добивалась, — но ее жгло нетерпение, надо было спешить. Она беспокойно поерзала в кресле, потом вскочила.
— Можно я посижу здесь? — спросила она Джулиуса, указывая на кушетку. Это было сказано ребячливым тоном маленькой девочки, которой хочется чего-то испробовать, и Джулиус уловил этот оттенок и правильно понял скрытый в нем смысл.
— Разумеется, — сказал он, но голос его прозвучал глухо, неуверенно, и, когда Луиза опустилась на кушетку, слегка задев его при этом бедром, он залпом допил свое виски и сказал: — Ну, мне пора.
— Нет, — внезапно очень нервно сказала Луиза. — Пожалуйста, не уходите.
— Я должен уйти. Так не годится.
— Все в порядке, право же, право.
— Нет… Ведь вы дочь моего профессора, вы понимаете?
Она не нашлась, что ответить.
— И вообще, — сказал Джулиус, — так не годится… При всех обстоятельствах. — Он вышел в прихожую. — Но мы еще увидимся, конечно, — сказал он.
Луиза не ответила. Услышав, как за ним захлопнулась дверь, она встала… Нет, она не собиралась выброситься из окна. Она просто зашагала из угла в угол, крепко сжав губы и чувствуя, что ей, подобно Румпельштильцхену[30], хочется провалиться сквозь землю. Потом она прилегла на постель, руки ее бессознательно скользили по телу, но вскоре она встала, вышла из квартиры, взяла такси и поехала обратно на Брэттл-стрит.
6
На следующем занятии семинара уже не обсуждали ни Прудона, ни Бакунина — из уважения к чувствам Дэнни и учитывая интерес, проявляемый всеми студентами, семинар был посвящен только что убитому Че Геваре.
— Мы должны определить паше отношение к нему, — сказал Генри; голос его звучал холодно, спокойно. — Ведь Че действительно бросил вызов либералам и реформистам всего мира.
— Мне, по правде говоря, не совсем ясно, чего он пытался достичь, — сказала Дэбби, опасливо покосившись на Дэнни Глинкмана.
Наступило молчание; все ждали ответа Дэнни.
— Ну что ж, — сказал он после некоторой паузы, изо всех сил стараясь сохранять такое же спокойствие, как профессор. — Ну что ж, я скажу вам. Он хотел проделать в Боливии то же самое, что Кастро проделал на Кубе, — другими словами, с помощью небольшой кучки людей начать революционный переворот и постепенно перетянуть крестьян на свою сторону.
— Насколько я понимаю, там ведь не демократический строй? — вопросительно и несколько смущенно заметила Кейт.
— Разумеется, нет, — с коротким смешком ответил Майк.
— Там военная диктатура, — сказал Элан; голос его прозвучал четко, но в нем, как и в Дэнни, чувствовалось с трудом подавляемое волнение. — Это — военная диктатура, стоящая на страже интересов землевладельцев и капиталистов, как почти любое из правительств на этом континенте. Ну понятно, также и интересов Соединенных Штатов Америки.
— Американских корпораций, — заметил Джулиус.
— Но послушайте, — сказал Майк. — Если бы нас, американцев, там не было и мы бы не добывали для них медную руду, она бы так и осталась у них в недрах.
— Черта с два они бы ее там оставили! — Дэнни снова прорвало. — Да, наконец, русские оказали бы им помощь, не забирая себе при этом девяносто процентов прибыли.
— Вот ты и договорился, — сказал Майк, пожимая плечами. — В конечном счете на сцену всегда выплывают русские. Так ты в самом деле хочешь, чтобы русские…
— Может быть, если вы не возражаете, мы все-таки вернемся к теоретическим проблемам, — сказал Генри. — Не потому, чтобы практические задачи не были важны, но я полагаю, что в первую очередь мы должны заниматься теорией.
Кейт Уильямс взяла ручку, приготовившись записывать.
— Так вот, начнем с Маркса, — сказал профессор. — Он, как известно, выдвинул постулат революции, совершаемой рабочим классом и направленной против буржуазии, однако о том, как это должно произойти, он говорит лишь в самых общих чертах.
— Но он же утверждал, — сказал Майк, — что революция может произойти только в промышленно развитом обществе.
— Да, он полагал, что это должно происходить именно так. А вышло иначе, все революции произошли либо в полупромышленных, либо в совсем промышленно неразвитых странах, где пролетариат объединялся с крестьянством. Так было в России, и ленинская идея революции — внезапный захват государственной власти — в общих чертах по-прежнему остается основной стратегией как европейских, так и североамериканской коммунистических партий. И только когда мы обращаемся к Китаю, к Мао, там идея революции перерастает в идею партизанской войны, в чисто локальную концепцию постепенной революции. Если Маркс и Ленин считали революционную ситуацию необходимой предпосылкой революции, то теперь это нечто такое, чего не ждут, теперь ее создают путем прямого военного столкновения с силами буржуазного государства.
В аудитории царила тишина — все внимательно слушали профессора.
— Как я понимаю, — продолжал он, — мы приближаемся здесь к психологической стороне теории революции. Сила и неизбежность революционного движения теперь не в его массовости, не в большинстве, следующем непреложным законам экономики, но в политической сознательности отдельных революционеров, что уже полностью можно отнести к проблеме моральной. Мысли Мао Цзэ-дуна представляют собой не столько политические и экономические афоризмы, сколько экскурсы в психологию человеческой натуры, в ее взаимоотношения с политической властью. Он говорит, что один целеустремленный и дисциплинированный человек стоит больше сотни колеблющихся, что человек, полностью готовый принести себя в жертву высокой практической идее, для которой он созрел, всегда победит противника, сражающегося только из страха или из-за денег.
На Кубе подобная психологическая теория подвергалась испытанию в лабораторных условиях. Кучка исполненных решимости людей показала, что она может победить солдат Батисты, атакуя их по частям. Этого оказалось достаточно, чтобы превратить находившуюся еще в зародыше революционную ситуацию — угнетенное крестьянство — во вполне реальную; политически осознавшее себя крестьянство было готово сражаться и умереть за революцию.
