24/7. Поздний капитализм и цели сна - Джонатан Крэри
Эта псевдоисторическая формулировка настоящего как цифрового века, предположительно гомологичного «бронзовому веку» или «веку пара», увековечивает иллюзию унифицированной и прочной согласованности многих несоизмеримых между собой составляющих современного опыта. Среди многочисленных примеров этого заблуждения самыми яркими могут служить рекламные и интеллектуально фальшивые работы футуристов вроде Николаса Негропонте, Эстер Дайсон, Кевина Келли и Рэймонда Курцвейла. За этим предположением стоит, в частности, популярный трюизм о том, что современные подростки и маленькие дети беспроблемно сосуществуют в гармонии своих прозрачных и инклюзивных технологических миров. Подобная поколенческая характеристика предположительно подразумевает, что еще через несколько десятилетий или даже раньше переходная фаза закончится и на планете будут жить миллиарды людей с аналогичным уровнем технологической компетентности и теми же базовыми интеллектуальными навыками. Когда новая парадигма полностью сформируется, инновации никуда не денутся, но, согласно этому сценарию, они будут происходить в рамках стабильных и устойчивых концептуальных и функциональных параметров этой «цифровой» эпохи. Однако совершенно другая реальность нашего времени — это расчетливое поддержание текущего переходного состояния. Невозможно «догнать», ни на социальной, ни на индивидуальной основе, постоянно убегающий горизонт меняющихся технологических требований. Для подавляющего большинства людей наше перцептивное и когнитивное отношение к коммуникационным и информационным технологиям по-прежнему будет характеризоваться отчуждением и подчинением, связанным со скоростью, с какой появляются новые продукты и происходят произвольные реконфигурации целых систем. Этот интенсивный ритм исключает возможность комфортного знакомства с любой конкретной схемой вещей. Некоторые культурные теоретики настаивают на том, что подобные условия могут легко стать основой для нейтрализации институциональной власти, но никаких свидетельств, подкрепляющих такое представление, не существует.
На фундаментальном уровне все это далеко не ново. Работающая сегодня логика экономической модернизации восходит к середине XIX века. Маркс был одним из первых, кто осознал внутреннюю несовместимость капитализма со стабильными или прочными социальными формами, а история последних 150 лет неотделима от «постоянной революционизации» форм производства, обращения, коммуникации и создания имиджа. Однако в течение этих полутора веков в отдельных сферах культурной и экономической жизни было множество периодов очевидной стабильности, когда определенные институты и механизмы казались постоянными или долговечными. Например, с конца 1920-х до 1960-х или даже начала 1970-х годов казалось, что кино как технологическая форма состоит из некоторых относительно фиксированных элементов и взаимосвязей. Как я буду говорить в главе 3, телевидение в США с 1950-х по 1970-е годы выглядело чем-то материальным и содержательно устойчивым. В этот период его некоторые ключевые особенности казались неизменными и позволяли критикам развивать теории кино, телевидения или видео, основанные на предположении, что эти формы или системы обладают такими характеристиками, при помощи которых они сами определяли свою сущность. Оглядываясь назад, можно сказать: то, что чаще всего выделялось как сущностное, обычно оказывалось временным элементом более крупных конфигураций, которые менялись с переменной и непредсказуемой скоростью.
Подобным же образом с 1990-х годов было предпринято немало амбициозных попыток сформулировать определяющие или сущностные проявления «новых медиа». Даже самые достойные из этих усилий часто ограничены неявным допущением, обусловленным исследованием предыдущих исторических моментов, что ключевая задача — очертить и проанализировать новую технологическую/дискурсивную парадигму или режим и, самое главное, сделать вывод: он должен быть производным от тех устройств, сетей, аппаратов, кодов и глобальных архитектур, которые задействованы в данный момент. Но необходимо подчеркнуть, что мы не просто переходим от одного доминирующего набора машинных и дискурсивных систем к другому, как предполагают такие теории. Особенно красноречив тот факт, что книги и эссе, опубликованные о «новых медиа» всего пять лет назад, уже устарели, а все, написанное с той же целью сегодня, состарится гораздо быстрее. В настоящее время конкретная работа и эффекты новейших машин или сетей менее важны, чем то, как ритмы, скорости и форматы ускоренного и интенсивного потребления меняют наш опыт и восприятие.
Приведем один из множества примеров из современной критической литературы. Несколько лет назад немецкий теоретик медиа выдвинул предположение: сотовый телефон, оснащенный визуальным дисплеем, представляет собой «революционный» разрыв с предшествующими технологическими формами, включая все предыдущие телефоны. Он утверждал, что, благодаря своей мобильности, миниатюризации экрана и способности отображать данные и видео, это «поистине радикальное явление». Даже если подходить к технологической истории как к ряду последовательностей, разграниченных изобретениями и прорывами, актуальность этого конкретного устройства явно и неизбежно будет кратковременной. Его полезнее понимать как всего лишь один из элементов бурлящего потока обязательных, но эфемерных продуктов. На близком горизонте уже появились совершенно другие форматы отображения. Некоторые из них связаны с дополненной реальностью прозрачных интерфейсов и небольших носимых на голове устройств, виртуальный экран которых будет совпадать с полем зрения человека. Кроме того, развиваются интерфейсы, основанные на считывании жестов: вместо клика мыши в качестве команды будет достаточно взмаха рукой, кивка головы или моргания глаза. Пройдет немного времени, и они вполне смогут вытеснить как будто вездесущие и неизбежные сенсорные устройства, которые надо держать в руках, и тем самым упразднить любые исторические притязания со стороны своих предшественников. Но если когда-то такие устройства и будут введены (и, без сомнения, объявлены революционными), они будут всего лишь способствовать увековечиванию тех же банальных практик безостановочного потребления, социальной изоляции и политического бессилия, а вовсе не представлять какой-то исторически значимый поворотный момент. И эти устройства тоже будут в ходу лишь короткий промежуток времени, перед тем как их неизбежно заменят и отправят на глобальную свалку техномусора. Единственный неизменный фактор, связывающий в остальном бессистемную последовательность потребительских продуктов и услуг, — это усиливающаяся интеграция человеческого времени и человеческой деятельности с параметрами электронного обмена. Ежегодно миллиарды долларов тратятся на исследования того, как сократить время принятия решений, избавиться от бесполезного времени раздумий и созерцания. Это и есть форма современного прогресса — безжалостный захват и контроль времени и опыта.
Как отмечали многие, в рамках капитализма инновации принимают вид непрерывной симуляции нового, в то время как на деле существующие отношения власти и контроля остаются неизменными. На протяжении большей части XX века
