24/7. Поздний капитализм и цели сна - Джонатан Крэри
Начиная с XIX века новые индустрии создания изображений (а позже и звуковых форматов) коренным образом изменили саму возможность «визионерского» опыта. В 1830-х и 1840-х годах проводилось все больше и больше исследований тех особенностей человеческого зрения, которые считались «субъективными» или относящимися к чему-то телесному, будучи результатом внутренних причин или процессов. Наиболее важной категорией из них было такое неврологическое и оптическое явление, как остаточные изображения на сетчатке, отчетливо различимые для человека с закрытыми глазами. Накопление научных исследований динамики остаточных изображений быстро привело к развитию соответствующих технологий, с помощью которых перцептивный опыт мог производиться извне в рамках нового типа визуального потребления[36]. К ним относятся фенакистископ, зоотроп, а позже и множество других докинематографических развлечений. Однако начиная с 1830-х годов предметом изучения нередко у тех же самых специалистов становятся субъективные визуальные события совершенно другого типа. Гораздо более устойчивые к каким-либо измерениям и контролю, они получили известность как гипнагогические образы — разнообразные визуальные явления (часто неотделимые от других чувственных модальностей), уникальные для пограничного состояния сознания между бодрствованием и сном. Однако знание об этом ускользающем феномене явно не могло привести к каким-либо практическим или коммерческим применениям, и к концу XIX века изучение гипнагогических галлюцинаций прекратилось или продолжалось в основном в рамках работы с патологическими состояниями, диссоциативными явлениями или расстройствами личности. В качестве постскриптума почти столетие спустя Итало Кальвино в конце своей жизни заметил, что цивилизация в целом находится на грани «утраты основной человеческой способности: способности фокусировать взгляд, не открывая глаз»[37].
Возможно, важнейшее событие в процессе обесценивания сновидений произошло в самый последний год XIX века, когда Фрейд завершил «Толкование сновидений». Здесь он, как известно, провозгласил сновидения отгороженной ареной примитивной иррациональности: «Как будто в ночную жизнь изгнано то, что некогда царило в бодрствовании, когда психическая жизнь была еще юна и нерадива… Сновидение — это кусок устаревшей детской душевной жизни»[38]. На деле сновидения, так же как и состояния транса, озадачивали Фрейда, и его работа в этой области представляет собой прокрустово ложе, в которое он пытался уложить то, что находилось вне его контроля или понимания. И хотя на дворе давно стоит постфрейдистская эпоха, упрощенные версии его идей стали постулатами здравого смысла для многих из тех, кто никогда не открывал его работ.
Широко распространенный трюизм о том, что все сновидения — это искаженное, замаскированное выражение подавленного желания, является колоссальным упрощением многообразия сновидений. Готовность большей части западной культуры принять в общих чертах подобный тезис свидетельствует только о том, насколько глубоко приоритет индивидуальных желаний и потребностей проник в буржуазное самопонимание к началу XX века и сформировал его. Как утверждали Эрнст Блох и другие, за последние 400 лет природа желаний и побуждений претерпела огромные исторические изменения[39]. И это не говоря о гораздо более длительном историческом периоде, в течение которого понятие «индивидуальное желание» могло быть бессмысленным. Спустя столетие нетрудно увидеть неуместность некоторых предположений Фрейда. Сегодня невозможно вообразить индивидуальное желание, настолько затаенное, что его нельзя было бы внутренне признать и косвенно удовлетворить. В наши дни во время бодрствования реалити-шоу и веб-сайты равнодушно исследуют все подробности любых мыслимых «запретных» семейных романов или антагонизмов, в то время как веб-порнография и насильственные видеоигры подстраиваются к любому ранее непроизносимому влечению. Если что-то и остается затаенным в этой среде, то это всякое стремление к коллективному ниспровержению повсеместной социальной изоляции, экономической несправедливости и принудительно эгоизма.
Но приватизация сновидений Фрейдом — лишь один из признаков более широкого уничтожения всякой возможности их трансиндивидуалистического значения. На протяжении XX века в целом было немыслимо, чтобы желания могли направляться на что-то иное, чем индивидуальные потребности — дом мечты, машина мечты, отпуск. Фрейд был одним из многих, для кого группа или сообщество играли в экономике желаний лишь регрессивную роль, и его труды — лишь один из примеров ужаса, испытываемого буржуазией перед лицом толпы или орды, групповые действия которых неизбежно казались бездумным и инфантильным отрицанием зрелой индивидуальной ответственности. Но психоаналитическая редукция не только запрещает желания и потребности, выходящие за пределы индивидуальных желаний и приобретательства, она также отвергает возможность сновидения как непрерывного и бурного сближения живого настоящего с призраками ускользающего и пока неразличимого будущего. Она категорически загоняет все сновидения, все желания в замкнутое поле забытых событий самых ранних лет жизни и дополнительно урезает возможности сновидца тем, что ограничивает для аналитика способность расшифровать их. Сны вполне могут быть носителями желаний, но желание, о котором идет речь, — ненасытный человеческий порыв выйти за изолирующие и приватизирующие границы своего «я».
Из немногих мыслителей XX века, заявлявших о социальной значимости сновидений, одним из самых известных был Андре Бретон и его коллеги-сюрреалисты, такие как Деснос. Вдохновляясь работами Фрейда, но осознавая их ограниченность, Бретон описал творческий взаимообмен между событиями наяву и сновидениями, который является частью кругооборота повседневной жизни. Он хотел покончить с любым противопоставлением реальных действий сновидениям и показать, что одно питает другое. Но в начале 1930-х годов, когда писал Бретон, эти идеи вступали в противоречие с господствовавшими тогда левацкими догмами, в рамках которых приверженность делу революции казалась прямой противоположностью сновидениям как всего лишь бессильным мечтам о переменах. В обстановке последующих событий, развернувшихся в Европе в 1930-е, предложения Бретона, конечно, стали казаться еще менее политически актуальными. Тем не менее страницы его книги «Сообщающиеся сосуды», на которых запечатлено, как он с вершины холма Сакре-Кер смотрит на Париж в первых лучах рассвета, необыкновенно явственно взывают к жизни скрытые желания и коллективную мощь множества спящих[40]. В лиминальный момент между тьмой и светом, между покоем сна и рабочим днем он грезит о сотрудничестве, еще предстоящем, между трудом
