24/7. Поздний капитализм и цели сна - Джонатан Крэри

(Во «Взлетной полосе»: «Полиция лагеря шпионила даже за снами».) Но за минувшее десятилетие то, что обычно было ограничено умозрительными рамками популярного литературного жанра, стало частью массового воображения, подпитываемого и подкрепляемого сразу многими источниками. В своей основе — это широко распространенное убеждение, что сны можно объективировать, что они представляют собой дискретные сущности, которые при условии достаточного развития соответствующих технологий можно записать и каким-то образом воспроизвести или скачать. В течение последних нескольких лет в новостях сенсационно сообщали об исследованиях Калифорнийского университета в Беркли и берлинского Института Макса Планка по использованию данных сканирования активности зрительной коры головного мозга у спящих испытуемых для создания цифровых изображений, предположительно передающих то, что им снится. Такие блокбастеры, как «Начало» Кристофера Нолана, усиливают представление о том, что сон — это, в сущности, продукт, которым можно пользоваться и манипулировать так же, как другими видами медиаконтента. Распространению таких фантазий способствуют известия о сходных достижениях в изучении мозга: например, утверждение, что сканеры в аэропортах и других местах вскоре смогут обнаруживать «злые помыслы» потенциальных террористов.

Здесь важна не столько очевидная маловероятность или даже абсурдность того, что подобные возможности когда-либо будут реализованы, сколько то, как они формируют и регулируют современное воображение. В популярных представлениях сны превратились в нечто вроде мультимедийного программного обеспечения или своего рода контента, к которому, в принципе, может быть получен инструментальный доступ. Это широкое понятие доступности пришло из элементов поп-культуры, возникших в середине 1980-х годов в рамках литературы киберпанка, но потом быстро пропитавших более широкую коллективную чувствительность. Появились разнообразные описания новых типов интерфейсов или схем, в рамках которых разум или нервная система эффективно связываются с работой и потоками внешних систем. Идея фактической нейронной связи с глобальной сетью или матрицей отражала в большинстве случаев состояние повышенной уязвимости перед потоками изображений, информации или кода. Одним из следствий этой навязанной модели входа/выхода стала гомогенизация внутреннего опыта и содержимого коммуникационных сетей, а также бездумное сведение бесконечной аморфности ментальной жизни к цифровым форматам. Роман Ричарда К. Моргана «Видоизмененный углерод» (2002) — характерный пример большого пласта современной литературы, в котором индивидуальное сознание оцифровывается, скачивается, сохраняется, устанавливается в новом теле и имеет возможность взаимодействовать с безграничными резервуарами данных. В то же время сюжетные линии, подробно описывающие подобные бесконечно уязвимые состояния, обычно строятся как истории о расширении возможностей, несмотря на крайнюю асимметрию между индивидом и немыслимым масштабом «сети». Мораль в ее различных формах состоит в том, что предприимчивый герой способен преодолеть эту асимметрию и использовать ее несоизмеримости себе на пользу. Проблему здесь не следует искать во взаимопроницаемости между некой незапятнанной «внутренней жизнью» и внешними методами и процессами. Важно, что это один из признаков более широкой тенденции к переосмыслению всех аспектов индивидуального опыта как неотделимых от требований ускоренного потребления в режиме 24/7 и совместимых с ними. Несмотря на то что сновидения всегда будут уклоняться от такого присвоения, в культуре они начинают неизбежно фигурировать как программное обеспечение или контент, отделимый от внутреннего «я», как нечто, что может циркулировать в электронной форме или размещаться как онлайн-видео. Это часть более широкого набора процессов, в ходе которых все, что прежде считалось личным, должно быть воссоздано и задействовано на службе повышения денежной или символической стоимости вашей электронной личности.

Несмотря на серьезную критику, направленную в последние несколько десятилетий на само понятие овеществления, очевидно, насколько оно (или какой-либо другой тесно связанный с ним подход) важно для любого понимания глобального капитализма и технологической культуры. Независимо от того, разделяете ли Вы марксистскую точку зрения или нет, невозможно не замечать того, в какой степени интернет и цифровые коммуникации стали двигателем беспощадной финансиализации и коммерциализации все новых и новых сторон личной и общественной жизни. Это создало обстановку, заметно отличающуюся от преобладавшей несколько десятилетий назад. Еще в 1960-х годах многочисленные критические работы, посвященные потребительской культуре, выявили диссонанс между средой, насыщенной изображениями и продуктами, и человеком, который, будучи пойманным в ловушку ее поверхностности и фальши, все же смутно осознавал ее коренное несоответствие своим надеждам и жизненным потребностям. Он бесконечно потреблял продукты, неизбежно не выполнявшие своих первоначальных, пусть и мошеннических, обещаний. Сегодня, однако, идея расхождения между человеческим миром и функционированием глобальных систем, способных занять каждый час бодрствования, кажется устаревшей и неадекватной. Ныне нас с разных сторон настойчиво подталкивают к тому, чтобы заново вообразить и переосмыслить себя так, словно мы обладаем тем же содержанием и ценностью, что и дематериализованные товары и социальные связи, в которые мы так глубоко погружены. Овеществление дошло до того момента, когда человеку приходится изобретать самопонимание, оптимизирующее или облегчающее его участие в цифровой среде и цифровых скоростях. Как ни парадоксально, это означает выдавать себя за нечто инертное и неодушевленное. Эти конкретные термины могут показаться совершенно неподходящими: ведь мы пытаемся говорить об уподоблении изменчивым, нематериальным событиям и процессам, в которые технология вовлекает человека, и отождествлении с ними. Поскольку невозможно буквально войти ни в один из электронных миражей, составляющих взаимосвязанные рынки глобального консьюмеризма, человек вынужден конструировать фантазматическую совместимость между собой и царством бесконечного выбора, принципиально не приспособленным для жизни.

Не может быть никакой гармонизации между реальными живыми существами и требованиями капитализма 24/7, но существует бесчисленное множество стимулов, направленных на то, чтобы иллюзорно приостановить или затемнить некоторые из унизительных ограничений жизненного опыта, как эмоциональные, так и биологические. Метафоры инертного или неодушевленного служат также защитным или анестезирующим прикрытием, позволяющим избежать признания того сурового факта, что жизнь в рамках современных экономических и институциональных механизмов становится лишь расходным материалом. Существует вездесущая иллюзия, что по мере того как все большая часть земной биосферы уничтожается или непоправимо повреждается, люди могут волшебным образом отмежеваться от нее и перенести свои взаимозависимости в механосферу глобального капитализма. Чем сильнее человек идентифицирует себя с эфемерными электронными суррогатами физического «я», тем крепче ощущение, что он пытается застолбить лично для себя исключение из биоцида, творящегося повсюду на планете. В то же время человек начинает пугающе забывать о хрупкости и быстротечности реальных живых существ. На современном рынке многие продукты и услуги, обещающие обратить вспять процесс старения, не столько апеллируют к страху смерти, сколько предлагают поверхностные способы имитации нечеловеческих характеристик и темпоральностей цифровой сферы, в которой человек и так уже находится большую часть дня. Кроме того, вера в то, что можно существовать независимо от разворачивающейся экологической катастрофы, сочетается с фантазиями о личном выживании или процветании на фоне разрушения гражданского общества и ликвидации институтов, сохраняющих хоть какое-то подобие социальной